Пусть бы уж они смотрели враждебно, все жеиэто-подобиечеловеческих
отношений. Но меня не удостаивали нималейшимзнакомгневаилихотябы
неодобрения. Несколько раз я по-испански пытался протестовать. Всепротесты
канули в пустоту. Слова мои не вызвали никакого отклика, наменясмотрели,
как на рыбешку за стеклом аквариума.
Они ждали. Чего они ждали? Возвращения кого-то изсвоих?Рассвета?Я
говорил себе: "Может быть, они ждут, когда захочется есть..."
И еще я говорил себе: "Экая будет глупость! Этожепростонелепо!.."
Куда сильней тревоги было во мне другое чувство - отвращение кбессмыслице.
Яговорилсебе:"Сейчасониочнутся,захотятдействовать,именя
пристрелят!"
Грозила ли мне и вправду опасность? Вправду ли они все еще не понимали,
что я не диверсант и не шпион, а журналист? Чтодокументымоиосталисьв
гостинице? Решили они уже, как со мной поступить? Что они решили?
Я знал о них только одно: они ставяткстенкебезособыхугрызений
совести.Застрельщикилюбыхпереворотов,ккакойбыонипартиини
принадлежали, преследуют не людей (человек сам по себевихглазахровно
ничего не значит) они ищут симптомы. Истина, не согласная с ихсобственной,
представляетсяимзаразнойболезнью.Заметивподозрительныйсимптом,
носителя заразы отправляют в карантин. На кладбище.Оттоготакимзловещим
казался мне этот допрос - опять и опять мне бросалиодносложныенепонятные
слова, и я не знал, о чем они. Шла игра вслепую, и ставкой была моя шкура. И
еще от этого мне неодолимо захотелось доказать им, что яживой,настоящий,
крикнуть что-то о себе, подтвердить подлинность моей судьбы какой-то весомой
приметой. Хотя бы - сколько мне лет. Возраст - это не шутка! Он вмещаетвсю
твоюжизнь.Зрелостидостигаешьтакмедленно,постепенно.Покаее
достигнешь, приходитсяодолетьстолькопреград,излечитьсяотстольких
недугов,столькопревозмочьгоря,столькопобедитьотчаяния,стольких
опасностей избегнуть, - а львиную долю их ты дажеинезаметил.Зрелость
рождается из стольких желаний и надежд, из столькихсожалений,забвенияи
любви. Твой возраст - какой же это груз опыта и воспоминаний! Наперекор всем
препонам, ухабам и рытвинам, худо ли, хорошо ли, с грехом пополамдвижешься
вперед, словно надежный воз. И вот, благодарясцеплениюмногихсчастливых
случайностей, ты чего-тодостиг.Тебеужетридцатьсемь.Идастбог,
надежный воз повлечет груз воспоминаний еще дальше. Итак,яговорилсебе:
"Вот к чему я пришел. Мне тридцать семь".Хотелосьобременитьмоихсудей
столь весомым признанием... Но меня больше ни о чем не спрашивали.
И тогда свершилось чудо. То было чудо очень скромное. Я незахватилс
собой сигарет. И когда один из моих стражей закурил, я, сам не знаюотчего,
слегка улыбнулся и знаком попросил у негосигарету.
Сперваонпотянулся,
медленно провел рукой по лбу, поднял глаза, посмотрел уже не на мой галстук,
а мне в лицо - и, к моему немалому изумлению, тоже чуть улыбнулся. Этобыло
как первый луч рассвета.
Чудо это не стало развязкой драмы, оно просто рассеяло ее-таксвет
рассеивает тьму. И драмы как не бывало. С виду ничто не переменилось. Убогая
керосиновая лампа, бумаги, раскиданныенастоле,прислонившиесякстене
люди, краски, запахи - все оставалось прежним. И однако, все преобразилось в
самой своей сути. Эта улыбкадаламнесвободу.Этобылзнакстольже
несомненный, столь же ясно предвещалончередусобытийистольжебыл
необратим, как восход солнца.
Он открывал новую эру. Все оставалось по-старому - ивсесталоиным.
Стол с беспорядочно раскиданными бумагамиожил.Ожилакеросиноваялампа.
Ожили стены. Будто некое волшебство развеяло скуку, которую источала вэтом
подземелье каждая мелочь. Словно сызнова потекла пожиламнезримаякровь,
связуя все здесь воедино и всему возвращая смысл.
И те, кто был в комнате, не шелохнулись, но еще мгновенье назад они мне
казалисьнепостижимодалекими,словнодопотопныечудища,-ивот
возрождались к жизни близкой и понятной. С необыкновенной остротой я ощутил:
все мы люди! Все мы живые! И я им сродни.
Юноша, который мне улыбнулся, только что был всеголишьисполнителем,
орудием, частицей какого-то чудовищного муравейника - и вот, оказывается, он
немного неловок, почти застенчив, и застенчивость эта полна обаяния. Едва ли
этот террорист был менее груб, чем любой другой. Но в нем проснулсячеловек
- и сразу стало ясно, что где-то в душе он беззащитно мягок! Мы,люди,так
часто напускаем на себя неколебимую суровость, но втайнекаждыйизведали
колебания, и сомнения, и скорбь...
Ничего еще небылосказано.Иоднако,всебылорешено.Анархист
протянул мне сигарету, а я благодарно положил руку ему на плечо.Итеперь,
когда лед был сломан, другие ополченцы тоже снова стали людьми, и явступил
в круг их улыбок, точно в раскрывшуюся передо мной привольную страну.
Я погружался в их улыбки, как когда-то - в улыбкинашихспасителейв
Сахаре. Товарищи искали нас несколько дней и наконец отыскали,приземлились
как можно ближе и шли к нам широким шагом, и размахивалируками,чтобымы
издалека увидели: они несут нам бурдюки с водой. Улыбка спасителей, когдая
терпелаварию,улыбкапотерпевшихаварию,которыхспасаля,тоже
вспоминается мне словно родина,гдеябылбезмерносчастлив.Подлинная
радость - это радость разделенная. И спасаялюдей,находишьэтурадость.
Вода обретает чудодейственную силу, лишь когда она - дар сердца.
Заботы, которыми окружаютбольного,убежище,дарованноеизгнаннику,
даже прощение вины только тогда и прекрасны, когда^праздникэтотозаряет
улыбка. Улыбка соединяет нас наперекор различиям языков, кастипартий.У
меня свои обычаи, у другого - свои, но мы исповедуем одну и ту же веру.