Сколько
воспоминанийтаитсяв толщемоеготела! Онопомнитвнезапныепадения,
проломы черепа,вязкие, как сироп, обмороки, ночив госпиталях.Моетело
боитсяударов. Оно старается обойти Альбер. Чуть только я не- догляжу,оно
сворачивает влево.Оно тянет влево, как старая лошадь, которая, испугавшись
однажды какого-нибудь препятствия, потом уже всю жизнь шарахаетсяот него в
сторону.Иречьидетименно о моем теле...не о моемдухе... Стоит мне
отвлечься,теломое пользуетсяэтиминезаметнопытаетсяулизнутьот
Альбера.
Ведь сейчас меня ничтоособенно не тяготит. Теперь я уже не хотелбы,
чтобы вылетотменили. А ведь, кажется, еще совсем недавно я об этом мечтал.
Я думал: "Ларингофоны откажут. Мне так хочется спать.Пойдувздремну". И я
воображал, с каким наслаждением буду нежиться в постели. Но в глубине души я
все-таки знал, что отмена вылета несулит ничего, кроме томительной хандры.
Словно ждал какого-то обновления, а оно не состоялось.
Мне вспоминается школа... Когда я был мальчишкой...
- ...капитан!
- В чем дело?
- Нет, ничего... мне показалось...
Ничего хорошего не могло ему показаться.
Ну так вот...когда я был мальчишкой, в школе мы вставали ужасно рано.
Вшестьчасов утра. Холодно. Протираешьглазаи уже заранеетомишьсяв
ожидании скучного урока грамматики.И мечтаешь заболеть, чтобы проснуться в
лазарете, где монахини в белых чепцах будут подавать тебе впостель сладкое
питье.Чего только невообразишь себеобэтом рае!Вот почему,еслия
простужался,янарочно кашлял чутьпочащеипосильнее. И, просыпаясьв
лазарете, яслышал колокол, звонившийдля других. Если я притворялся нев
меру, этот колокол меня сурово наказывал: онпревращал меня в призрак. Там,
застенамилазарета,он отзванивалнастоящее время: время строгой тишины
классных занятий, сутолоки перемен, теплаи уютастоловой. Для живых, там,
за стенамилазарета, он создавал насыщенное существование, полное горестей,
надежд,ликований,невзгод.Яжебыл обобран,забыт,меня тошнилоот
приторного питья, от влажной постели и от безликих часов.
Нет, отмена вылета ничего хорошего не сулит.
VII
Иногда, конечно, как, например, сегодня, вылет можетбыть нами не по
душе. Слишком уж очевидно, чтомы просто-напросто играем в войну. Мы играем
в казаки-разбойники. Мы в точности соблюдаем мораль наших книг поистории и
правиланашихучебников. Сегодня ночью, к примеру, явыехал с машинойна
аэродром. Ичасовой,согласноинструкции, штыкомпреградилдорогумоей
машине, которая с таким же успехом могла быть и танком. Вот так мы и играем:
штыком преграждаем дорогу танкам!
Откудавзятьсяувлеченности,если, играявэтидовольножестокие
шарады, мы явно исполняем роль статистов, а от нас еще требуют, чтобы мы шли
на смерть? Для шарады смерть - это слишком серьезно.
Кто станет сувлечением надевать летное снаряжение? Никто. Даже Ошедэ,
сегопостояннойготовностьюксамопожертвованию, которая и есть высшее
проявление человечности,дажеОшедэ,этотправедник, и тозамыкаетсяв
безмолвии.Одеваясь, мои товарищи молчат и хмурятся,и этонескромность
героев.За этой хмуростьюнескрывается никакого увлечения. Онавыражает
лишьто,чтовыражает.И мнеонапонятна. Это угрюмостьуправляющего,
который не согласен сраспоряжениями,оставленнымиуехавшимхозяином.И
которыйвсе-таки хранитверность. Всемои товарищимечтают о своей тихой
комнате, но среди нас нет ни одного, кто и впрямь предпочел бы идти спать.
Потомучтоважнанеувлеченность.Когдатерпишьпоражение,на
увлеченность рассчитывать нечего. Важно одеться, сесть вкабину, оторваться
от земли. То, что сам ты об этом думаешь, совсем неважно. Мальчик, который с
увлечением мечталбыобуроках грамматики,показался бы мнефальшивым и
неестественным. Важно сохранятьсамообладаниеради цели, которая вданную
минуту ещенеясна. Этацель - не дляРазума, а дляДуха. Духспособен
любить,ноон спит.В чем состоит искушение, язнаю не хужелюбого отца
церкви. Искушение - это соблазн уступить доводам Разума, когда спит Дух.
Какой смысл в том, что я рискую жизнью, бросаясь в эту лавину? Не знаю.
Меня сто раз уговаривали: "Соглашайтесь на другую должность. Ваше место там.
Тамвы принесетекудабольшепользы, чемв эскадрилье.Летчиковможно
готовитьтысячами..."Доводыбылинеопровержимы.Доводывсегда
неопровержимы. Мой разум соглашался, но мой инстинкт брал верх над разумом.
Почему же эти рассуждения казались мне какими-то зыбкими, хотя я ничего
не мог на них возразить? "Интеллигенциюдержат прозапас на полкахОтдела
пропаганды, как банки с вареньем, чтобы подать после войны..."
Но это же не ответ!
Исегодня,такжекакмоитоварищи,явзлетелнаперекорвсем
рассуждениям, всякой очевидности, всему, что я могв ту минуту возразить. Я
знаю,придетвремя,и япойму,что,поступив наперекор своемуразуму,
поступил разумно. Я обещалсебе, если останусь жив, эту ночнуюпрогулку по
моей деревне.Тогда, быть может,янаконецпойму самого себя. Инаучусь
видеть.
Возможно, мне нечегобудет сказать о том, что я увижу.Когдаженщина
кажется мнепрекрасной, мне нечегосказать.Я простолюбуюсь ее улыбкой.
Аналитикразбираетлицои объясняет егопо частям,но улыбки он ужене
видит.
Знать -отнюдьне означает разбирать на части или объяснять.Знать -
это принимать то, что видишь. Но для того, чтобы видеть, надопреждевсего
участвовать. А это суровая школа...
Весь день моя деревня была для меня невидима. До вылета это были только
глинобитные стены и довольнонеопрятные крестьяне.