– Осел подошел бы больше – он послушнее.
Мы подошли к концу моста.
– Так ты постараешься раздобыть деньги? – спросила Стася.
– Непременно. И не забудь притвориться, что уступаешь ее просьбам и остаешься. Иначе разразится страшный скандал.
Как я и предупреждал, дома нас ждала гроза, но стоило Стасе сказать, что она передумала, как снова засияло солнышко. Мне было не только тяжело,
но и унизительно видеть, как невыносима для Моны перспектива расстаться с подругой. Вернувшись домой, мы нашли ее в ванной, где она обливалась
слезами. Увидев в комнате Стаси страшный беспорядок и стоящие посреди этого хаоса собранный чемодан и запертый сундук, она все поняла.
Конечно же, Мона обвинила во всем меня. К счастью, Стася отрицала мою причастность к ее решению. Тогда почему она уезжает? На это Стася ответила
уклончиво, что просто от всего устала. И тогда – пиф паф, – словно пули, посыпались укоризненные вопросы. Как она может такое говорить? Куда она
собралась? Что я сделала, чтобы так со мной поступать? Она могла продолжать до бесконечности. С каждым новым упреком ее истерика возрастала,
плач перешел в рыдания, а рыдания – в стоны.
То, что она оставалась не одна, а со мной, не имело в ее глазах никакого значения. Я для нее не существовал, а если и существовал, то в качестве
прицепившегося репья.
После того как Мона испробовала все – крики, мольбы, угрозы, Стася, как я уже говорил, сдалась. Мне было непонятно, почему она дала сцене так
затянуться. Может, втайне наслаждалась ею? Или была как под гипнозом? Я задавал себе вопрос, чем бы все кончилось, не находись я тут же.
Я первый не выдержал и, повернувшись к Стасе, нижайше попросил ее смилостивиться.
– Не уезжай, – попросил я. – Разве ты не видишь, как нужна ей? Она так любит тебя.
– Поэтому я и должна уйти со сцены, – отвечала Стася.
– Нет, – возразил я, – если кому и уходить, то – мне.
Надо признаться, в этот момент я не лукавил.
– Ты тоже, пожалуйста, не оставляй меня, – попросила Мона. – Почему вообще кто то должен уйти? Почему? Не понимаю. Вы оба нужны мне. Я вас
люблю.
– Слышали мы эту песню, – не уступала Стася.
– Но это правда, – настаивала Мона. – Без вас я – никто. А сейчас, когда вы не испытываете больше неприязни друг к другу, почему бы нам не жить
в любви и согласии? Я для вас в лепешку расшибусь. Только не оставляйте меня одну, пожалуйста!
Я снова обратился к Стасе.
– Она права, – сказал я. – Возможно, теперь что то и получится. Ты не ревнуешь ее… Так зачем ревновать мне? Подумай еще раз. Если твое решение
как то связано со мной, то прошу – успокойся. Главное для меня – видеть Мону счастливой. Если для этого нужно, чтобы рядом была ты, тогда я сам
скажу тебе: останься! Может, и я научусь когда нибудь быть счастливым. Ведь стал же я более терпимым, правда? – Я загадочно улыбнулся: – Ну,
соглашайся! Не станешь же ты разрушать три жизни!
Стася безвольно повалилась на стул. Мона встала на колени, прижавшись лицом к ее груди. Умоляюще подняв глаза, она спросила:
– Ты ведь не уедешь?
Стася мягко отстранила ее.
– Хорошо, – ответила она. – Я остаюсь. Но при одном условии – больше никаких сцен.
Обе посмотрели на меня. Вот он, настоящий виновник. Ведь в их глазах я был тот самый провокатор. Обещаю я хорошо себя вести? Вопрос читался в их
глазах.
– Понимаю, о чем вы думаете. Что я могу сказать? Буду стараться изо всех сил.
– Так просто не отделаешься, – сказала Стася.
– Так просто не отделаешься, – сказала Стася. – Ответь нам, что ты сейчас действительно чувствуешь?
Ее слова заставили меня снова занять оборонительную позицию. Появилось нехорошее подозрение, что Стася заигралась. Неужели так необходимо
устраивать мне допрос? Решись я сказать всю правду, первым делом назвал бы Стасю негодяйкой. Законченной негодяйкой. Когда я предложил ей свой
план, мне и в голову не могло прийти, что придется разыгрывать этот фарс так долго. Мы договаривались только о том, что Стася под нажимом
согласится остаться, но требовать от меня торжественных обещаний? Лезть в душу? Такого уговора не было. Неужели мы всегда актеры, даже когда
думаем, что искренни? Я был в замешательстве. Неожиданно мне пришло в голову, что лгунья и притворщица Мона сейчас одна ведет себя неподдельно.
Она, во всяком случае, знает, чего хочет.
Все это мгновенно промелькнуло у меня в голове, и я ответил:
– Честно говоря, я не знаю, что чувствую. Не думаю, что вообще способен сейчас что то чувствовать. Одно могу сказать с полной определенностью: я
не хочу больше ничего слышать о любви, никогда.
Так все и кончилось – ничем. Мона, однако, выглядела довольной. Да и Стася, похоже, тоже.
Никто из нас особенного ущерба не понес. Все мы были закаленными бойцами.
И вот теперь я ношусь по городу, высунув язык, как справная ищейка, в поисках денег для Стаси. Уже побывал в трех больницах в надежде сдать
кровь. Теперь человеческая кровь ценится двадцать пять долларов за пинту. А еще недавно за ту же пииту платили пятьдесят. Что поделаешь, в наши
дни развелось много голодных доноров.
Бессмысленно тратить время на поиски лучшего гонорара за донорство. Лучше занять деньги. Но у кого? Я не знаю никого, кто бы мог одолжить больше
одного двух долларов. Стасе же требовалось не меньше сотни. Для надежности – и все двести.
Если бы я только знал, как найти того ненормального богача! Я говорю о Людвиге, сумасшедшем билетном контролере, – человеке с золотым сердцем,
как всегда утверждала Мона. Но что я скажу ему?
Я как раз проходил мимо Большого Центрального вокзала. Может, спуститься в цоколь, туда, где собираются посыльные, – а вдруг там найдется кто
нибудь, кого я знаю. (Костиган, на которого я всегда мог рассчитывать, умер.) Незаметно я проскользнул в цоколь и огляделся, кругом – одни
новички. Ни одного знакомого лица.
Поднимаясь по пандусу на улицу, я вдруг вспомнил про доктора Забриски. Он жил где то поблизости. Через минуту я уже листал телефонный
справочник. Все точно – живет на 45 й улице. Я воспрял духом. На этого человека можно положиться. Если, конечно, он не разорился. Но это
маловероятно – ведь он практикует в Манхэттене. Ноги сами несли меня. Мне даже не придется сочинять невероятную историю про то, зачем так срочно
понадобились деньги… Прежде, когда я приходил к нему поставить пломбу, он сам спрашивал меня, не нужны ли мне деньги. Иногда я отказывался, не
желая пользоваться его добротой. Но это было тысячу лет назад.
Быстро шагая по улице, я вдруг вспомнил дом, где прежде находился кабинет доктора. В этом трехэтажном кирпичном здании я жил тогда с одной
вдовой по имени Карлотта. Каждое утро я выносил из нашего подвала мусорные мешки и клал у тротуара. То, что я не боялся запачкать руки, было
одной из причин, почему Забриски проникся ко мне симпатией. Ему казалось, что это очень по русски. Страница из Горького… Как любил он говорить
со мной о русских писателях! А как ликовал, когда я показал ему стихотворение в прозе, написанное мной о Джиме Лондосе, – Лондосе, маленьком
Геракле, как его называли.