Кроме того, мне любопытно увидеть ее настоящую мать.
– Отлично, – сказал он. – Давайте назначим день.
Я предложил встретиться через несколько дней. Мы обменялись рукопожатием.
Закрывая за собой дверь, брат заключил:
– Ей стоило бы задать хорошую трепку. Но вы не станете этого делать.
Спустя несколько дней я стучался в дверь их дома. Пришел я ближе к вечеру, чтобы не попасть к обеду. Открыл мне брат. (Он вряд ли помнил, как
несколько лет назад, когда я вот так же постучался к ним, чтобы узнать, действительно Мона живет здесь или она назвала вымышленный адрес, он
захлопнул перед моим носом дверь.) Теперь меня пустили внутрь. Я чувствовал изрядное волнение. Сколько раз я мысленно представлял себе эту
квартиру, ее дом, видел ее в окружении семьи – сначала ребенком, потом девушкой, женщиной!
Мать уже спешила ко мне. Это была та самая женщина, которую я мельком видел в прошлый раз – тогда она развешивала выстиранное белье. Когда я
описал ее Моне, та расхохоталась мне в лицо. («Это моя тетка!»)
У матери было печальное, измученное лицо. Можно подумать, что она давно разучилась смеяться или улыбаться. Говорила она с акцентом, но сам голос
был приятный. Однако ничем не напоминал голос Моны. И в чертах лица ни малейшего сходства.
Похоже, это было в ее характере – сразу переходить к делу. Значит, есть сомнение, родная она мать или мачеха? (Было видно, что обида большая.)
Она извлекла из шкафа документы. Среди них – свидетельство о браке и свидетельство о рождении Моны. И множество семейных фотографий.
Присев к столу, я внимательно все изучил. Не потому, что сомневался в словах матери. Совсем нет. Просто я был потрясен. Впервые за время
знакомства с Моной я имел дело с фактами.
Я записал название карпатской деревни, где родились ее родители. Внимательно рассмотрел фотографию их венского дома. А потом долго с нежностью
всматривался в фотографии Моны – младенец в пеленках, ребенок со странным, нездешним лицом, обрамленным длинными черными локонами, и, наконец,
пятнадцатилетняя барышня в какой то фантастичной одежде, которая, однако, выгодно оттеняла ее внешность. Видел я на фотографиях и отца, который
так любил ее! Красивый человек с запоминающимся лицом. Я мог бы представить его врачом, канцлером казначейства, композитором или странствующим
философом. Была там и сестра. Она и впрямь оказалась красивее Моны, ничего не скажешь. Но красота ее была слишком пресной. Они были сестрами, но
одна была плоть от плоти семьи, а другая, не привившись, так и осталась дичком. Оторвавшись наконец от фотографий, я увидел, что мать плачет.
– Выходит, она говорит, что я ей мачеха? Но почему? И что я к ней несправедлива… Не укладывается в голове. Не понимаю… не могу понять. – Она
заливалась слезами.
Брат подошел к ней и обнял за плечи.
– Не надо плакать, мама. Она всегда была странной.
– Странной, да, но это… это уже предательство. Может, она стыдится меня? Чем я заслужила такое отношение?
Мне хотелось утешить ее, но я не находил слов.
– Мне жаль вас, – сказала мать. – Вам, наверное, тяжело с ней. Не родись она у меня на глазах, никогда бы не подумала, что у меня может быть
такая дочь. Поверьте, ребенком она была совсем другая. Добрая, внимательная, послушная, всегда готовая помочь. Перемена свершилась мгновенно –
словно в нее дьявол вселился. Все в нас стало ее раздражать. Словно чужак объявился в доме. Что мы ни делали – ничего не помогало.
Выдержка снова изменила ей, и, закрыв лицо руками, она разрыдалась. Спазмы сотрясали все ее тело.
Мне хотелось поскорее уйти – достаточно наслушался, но меня уговорили остаться на чай. И вот я сидел и слушал дальше. Мне рассказали всю историю
жизни Моны, с самого младенчества. Странно, но, по их рассказам, в ней не было ничего необычного, ничего исключительного. (Запомнилась только
одна деталь: «она всегда задирала нос.) И все же на меня умиротворяюще действовали эти простые семейные рассказы. Теперь появилась возможность
увидеть сразу две стороны одной медали… Не могу сказать, чтобы меня слишком поразило то, что я услышал. Со мной все обстояло точно так же. Что
знают матери о своих детях? Разве стремятся узнать, чем живет заблудший отпрыск? Тревожит их, что на сердце у родного дитяти? Никогда в жизни не
признаются они детям, что в душе такие же чудовища. И если дочь стыдится своей семьи, разве может она открыть такое матери?
Я смотрел на эту женщину, мать моей жены, слушал ее и не находил ничего, что, будь я ее сыном, привлекало бы меня в ней. Одна эта скорбная мина
чего стоит! И еще ощущение собственной значительности! Я не сомневался, что сыновья в ней души не чают – у евреев иначе не бывает. И вторая дочь
– хвала Иегове! – удачно вышла замуж. Но в стаде оказалась одна паршивая овца, и это не давало матери покоя. Она чувствовала себя виноватой,
потерпев тут неудачу. Ведь это ее лоно произвело на свет дурной плод. А теперь эта дикарка еще и отрекается от матери. Ее называют мачехой – что
может быть унизительнее?
Да, чем больше я ее слушал, чем больше она плакала, тем отчетливее я понимал, что, по сути, она не любит дочь. А если когда и любила, то только
в детстве. Понять, конечно, никогда не пыталась. Ее уверения в собственной лояльности выглядели неправдоподобно. Единственное, чего бы она
хотела, так это того, чтобы дочь приползла к ней на коленях, прося прощения.
– Пусть придет сюда вместе с вами, – взмолилась мать, когда я уже стоял на пороге, желая всем доброй ночи. – Пусть, если у нее нет совести,
повторит в вашем присутствии все те гадости, которые она о нас наговорила. Как муж, вы имеете право знать правду.
По тону я понял, что она не совсем уверена в законности нашего брака. У меня чуть не сорвалось с языка: «Не беспокойтесь, если придем, прихватим
брачное свидетельство». Но я сдержался.
Пожимая мне руку, мать закончила свою речь на оптимистической ноте.
– Скажите ей, что все забыто, – шепнула она.
Изображает материнское всепрощение, подумал я. Но от этого не становится теплее.
Я слонялся по району, отыскивая ту самую остановку надземной железной дороги. Как все изменилось с тех пор, как мы с Моной бродили здесь. С
трудом я признал дом, к стене которого когда то привалил Мону. Лужайки, где мы самозабвенно трахались прямо на земле, теперь уже не было. Всюду
выросли новые дома, протянулись новые улицы. Я бесцельно кружил на одном месте. Но теперь со мной была другая Мона – пятнадцатилетняя
tragedienne,чью фотографию я впервые увидел всего несколько минут назад. Даже в этом возрасте, когда девушки обычно такие нескладные, она
выглядела потрясающе! И взгляд необыкновенной чистоты! Сама искренность, пытливость и одновременно величавость!
Я вспомнил ту Мону, которую когда то ждал у дансинга. И попытался совместить оба образа. У меня ничего не получилось. Я бродил по улице под руку
с двумя девушками. Ни одной из них не было больше на свете. А может, и меня тоже.
10
Даже такому идиоту, как я, было ясно, что втроем в Париж мы не поедем. И поэтому, получив от Тони Мареллы письмо с предложением работы, я заявил
дамам, что выхожу из игры.