— Король до последнего дня жизни. Король, окруженный
вниманием специально выписанного из Вены специалиста, трех
дипломированных медицинских сестер и четырех консультантов. Старик
семидесяти семи лет, полностью истощивший себя едой, питьем и
любовью. Вы можете спросить, как он был похоронен… Он и похоронен
был, как король. Три квартала. Процессия за твоим гробом тянулась
по Второй авеню на три квартала. Тысячи взрослых людей — мужчин и
женщин — средь бела дня рыдали в свои носовые платки. А как же я?
Как же твоя жена? Забыта!! Деньги потрачены, театра больше нет,
муж умер. Даже страховка, и о той не позаботились… Мне осталось
лишь одно — дети.
Мадам Решевски одарила супруга ледяной улыбкой и продолжила
свою речь:
— А все дети — точная копия их отца. Эгоисты. Думают лишь о
себе. Они глупы и совершают безумные поступки. Якшаются со
странными людьми. Весь мир стоит на краю гибели, и твои дети ведут
гибельный образ жизни. Алименты, кино, проблемы с девками, и
никаких денег… Никаких… Наши родственники умирают в Германии.
Пятьсот долларов могли бы спасти им жизнь. Но у нас нет этих пяти
сотен долларов. Я с каждым днем становлюсь все старше… Те, кто
могут помочь, не хотят этого делать, а те, кто хотят — не могут.
Голос мадам Решевски вновь достиг поднебесных высот, и эхо её
слов снова покатилось по невысоким кладбищенским холмам.
— Как со мной могло случиться подобное? Я словно раб
трудилась для тебя. Я восставала ото сна в пять утра. Я шила
костюмы. Я арендовала помещение для театра. Я сражалась с авторами
за их пьесы. Я выбирала для тебя роли. Я учила тебя, как надо
играть, Авраам. «Великий Актер», говорили они о тебе. «Гамлет
Еврейского театра». Все люди от Южной Африки до Сан-Франциско
знали твое имя; а в твоей гримерной женщины срывали с себя одежды.
До того, как я тебя обучила, ты был не более чем дилетантом, и
каждой громогласно выкрикнутой со сцены фразой пытался взорвать
последние ряды галерки. Я лепила тебя так, как скульптор лепить
статую. Я сделала из тебя художника. А в остальное время… — мадам
Решевски язвительно пожала плечами. — А в остальное время я вела
бухгалтерские книги, нанимала капельдинеров и разыгрывала с тобой
сцены из спектаклей. Я разыгрывала их лучше, чем любая прима, с
которой тебе когда-либо приходилось выступать. Каждые два года я
приносила тебе по ребенку, и постоянно кормила остальных детей,
которых приносили тебе другие женщины. Своими руками я полировала
яблоки, которые продавались во время антрактов!
Мадам Решевски слегка сгорбилась под своим модным котиковым
манто и перешла на шепот:
— Я любила тебя сильнее, чем ты того заслуживал, а ты оставил
меня в одиночестве на пятнадцать лет. Я старею, а они пристают ко
мне с квартирной платой…
Мадам Решевски опустилась на холодную землю. На покрытую
мертвой травой могилу.
— Авраам, — прошептала она, — ты обязан мне помочь. Умоляю
тебя: помоги. Я могу сказать тебе одно… В прошлом, когда я
попадала в беду, я всегда могла обратиться к тебе. Всегда. Помоги
lme и сейчас, Авраам.
Мадам Решевски некоторое время лежала молча на холодной траве
могилы, широко раскинув руки с обнаженными кистями. Затем, она
поднялась и пожала плечами. Лицо её стало просветленным и более
спокойным, таким, каким не было вот уже несколько месяцев.
Она
отвернулась от могилы и крикнула:
— Хелен, дорогая! Теперь ты можешь подойти.
Хелен встала с мраморной скамьи, стоящей на месте упокоения
человека по фамилии Аксельрод, и неторопливо направилась к могиле
отца.
играл отца. Ты его запомнил?
— Ага, — ответил Пол, держа её за пальцы. Они все ещё шагали
по темной улице.
— У него камни в почках.
— Поэтому он так и играет, — сказал Пол. — Теперь я знаю, как
можно описывать игру актера. «Он играет так, будто у него камни в
почках».
— Весной, — со смехом заявила Дора, — я делала ему
рентгенограмму. Он — один из самых лучших пациентов доктора
Тейера. У него постоянно что-нибудь да болит. Этим летом он
намерен заняться изгнанием камней из почек.
— Удачи тебе, старик Флетчер, — сказал Пол.
— Мне приходилось массировать ему плечо. У него неврит. А
зашибает он полторы тысячи в неделю.
— Не удивительно, что у него неврит.
— Он приглашал меня к себе домой на ужин, — Дора высвободила
пальцы и взяла Пола под руку. Пол локтем прижал её руку к телу. —
Я ему нравлюсь.
— Держу пари, что это так.
— А как ты?
— Что, как я?
— Тебе я нравлюсь?
Они уже стояли на «Рокфеллер Плаза», склонившись на мраморный
парапет и глядя на фонтан, на статуи, на людей, пьющих и жующих за
столиками ресторана, и на суетящихся вокруг этих людей официантов.
Они смотрели и слушали журчание фонтана.
— Терпеть тебя не могу, — сказал Пол и поцеловал её волосы.
— Я так и думала, — ответила Дора, и они оба рассмеялись.
Они смотрели вниз на тонкие деревья со светло-зелеными
листьями, шелестящими под легким ветерком, который каким-то
непостижимым образом ухитрялся проникать в углубление между
огромными, скучными, деловыми зданиями. Там внизу, по краям
маленьких бассейнов, украшенных бронзовыми скульптурами морских
богов и животных, росли желтые анютины глазки, гортензии и
крошечные деревца. Всю эту дрожащую под ветром красоту заливал
декоративный свет высоко расположенных прожекторов. По Пятой авеню
неторопливо прогуливались пары, обсуждая, по субботнему негромко и
дружелюбно, легкомыслие и экстравагантность Рокфеллеров,
выкопавших среди унылых небоскребов в центре Манхэттена площадку
для гортензий и воды, для юных деревьев и родников, и для морских
богов, восседающих на спинах бронзовых дельфинов.
Пол и Дора отошли от парапета и двинулись по променаду,
вглядываясь в витрины. Первым делом они задержались у витрины с
lsfqjni одеждой спортивного стиля — габардиновыми брюками, яркими
рубашками с короткими руками и ослепительными платками, которые
следует повязывать на шею.
— Я вижу себя сидящим в собственном саду, между двумя
датскими догами, — сказал Пол.