Рамонанесопротивлялась, не плакала, она
дала себя передвинуть, но сама не пошевельнулась. --Атеперь
спи!--сказала Элоиза, тяжело дыша. -- Закрой глаза... Что я
тебе сказала, закрой глаза.
Рамона закрыла глаза.
Элоиза подошла к выключателю, потушила свет. В дверяхона
остановиласьидолго-долгонеуходила.И вдруг метнулась в
темноте к ночному столику, ударилась коленкой о ножкукровати,
носгорячадажене почувствовала боли. Схватив обеими руками
Рамонины очки, она прижала их к щеке. Слезыручьемпокатились
на стекла.
--Бедныймойлапа-растяпа!--повторялаона снова и
снова. -- Бедный мой лапа-растяпа!
Потом положила очки на столик, стеклами вниз.Наклоняясь,
оначутьнепотеряларавновесия,но тут же стала подтыкать
одеяло на кроватке Рамоны. Рамона неспала.Онаплакала,и,
видимо,плакала уже давно. Мокрыми губами Элоиза поцеловала ее
в губы, убрала ей волосы со лба и вышла из комнаты.
Спускаясь с лестницы, она уже сильно пошатывалась и, сойдя
вниз, стала будить Мэри Джейн.
-- Что? Кто это? Что такое? -- Мэри Джейн рывкомселана
диване.
--Слушай,МэриДжейн,милая,--всхлипывая, сказала
Элоиза. -- Помнишь,какнапервомкурсеянаделаплатье,
помнишь, такое коричневое с желтеньким, я его купила в Бойзе, а
МириамБеллсказала--такихплатьевв Нью-Йорке никто не
носит, помнишь, я всю ночь проплакала? -- Элоиза схватилаМэри
Джейнза плечо: -- Я же была хорошая, -- умоляюще сказала она,
-- правда, хорошая.
Человек, который смеялся
В 1928 году -- девяти лет от роду -- ябылчленомнекой
организации,носившейназваниеКлуба команчей, и привержен к
ней со всем esprit de corps. Ежедневно послеуроков,ровнов
тричаса,увыходашколыN_165, на Сто девятой улице, близ
Амстердамского авеню,нас,двадцатьпятьчеловеккоманчей,
поджидалнашВождь.Теснясьитолкаясь,мызабиралисьв
маленький"пикап"Вождя,ионвезнассогласноделовой
договоренностиснашимиродителямивЦентральный парк. Все
послеобеденное время мыиграливфутболиливбейсбол,в
зависимости--правда,относительной--от погоды. В очень
дождливыеднинашВождьобычноводилнасв
естественно-историческиймузейиливЦентральнуюкартинную
галерею.
По субботам и большим праздникам Вождь с утра собиралнас
поквартирамивсвоемдоживавшемвек "пикапе" вывозил из
Манхэттена на сравнительно вольные просторы Ван-Кортлендовского
парка или в Палисады. Если нас тянулокчестномуспорту,мы
ехалив Ван-Кортлендовский парк: там были настоящие площадки и
футбольные поля и не грозилаопасностьвстретитьвкачестве
противникадетскуюколяскуилиразъяреннуюстаруюдамус
палкой.
Если же сердца команчей тосковали по вольной жизни,мы
отправлялисьзагородв Палисады и там боролись с лишениями.
(Помню, однажды, в субботу, я даже заблудилсявдебряхмежду
дорожнымзнакомипросторамивашингтонскогомоста. Но я не
растерялся. Я примостился в тени огромного рекламногощитаи,
глотаяслезы,развернул свой завтрак -- для подкрепления сил,
смутно надеясь, что Вождь меняотыщет.Вождьвсегданаходил
нас. )
В часы, свободные от команчей, наш Вождь становился просто
ДжономГедсудскимсоСтейтон-Айленд.Этобылпредельно
застенчивый, тихий юноша лет двадцати двух--двадцатитрех,
обыкновенныйстудент-юристНью-Йоркского университета, но для
меняегообразнезабываем.Нестануперечислятьвсеего
достоинстваидобродетели. Скажу мимоходом, что он был членом
бойскаутской "Орлиной стаи", чуть несталлучшимнападающим,
почтичточемпионом американской сборной команды 1926 года, и
что его как-то развесьманастойчивоприглашалипопробовать
своисилыв нью-йоркской бейсбольной команде мастеров. Он был
самым беспристрастным и невозмутимымсудьейвнашихбешеных
соревнованиях,мастером по части разжигания и гашения костров,
опытным и снисходительным подателем первой помощи. Мывсе,от
малышейдостаршихсорванцов,любилииуважалиего
беспредельно.
Я и сейчас вижу перед собой нашего Вождя таким,какимон
был в 1928 году. Будь наши желания в силах наращивать дюймы, он
вмигсталбыу нас великаном. Но жизнь есть жизнь, и росту в
нем было всего каких-нибудьпятьфутовитри-четыредюйма.
Иссиня-черныеволосыпочтизакрывалилоб,носунего был
крупный, заметный, и туловище почти такой же длины,какноги.
Плечивкожанойкуртке казались сильными, хотя и неширокими,
сутуловатыми. Но для меня в то время в нашем Вожде нерасторжимо
сливались все самые фотогеничные черты лучших киноактеров --и
Бака Джонса, и Кена Мейнарда, и Тома Микса.
Квечеру,когданастолькотемнело,чтопроигрывающие
оправдывались этим, если мазали или упускали легкиемячи,мы,
команчи,упорнои эгоистично эксплуатировали талант Вождя как
рассказчика. Разгоряченные, взвинченные, мы дрались ивизгливо
ссорилисьиз-заместв "пикапе", поближе к Вождю. В "пикапе"
стояли два параллельных ряда соломенных сидений. Слева были еще
три места -- самые лучшие: с них можно было видеть даже профиль
Вождя, сидевшего за рулем. Когда мывсерассаживались,Вождь
тожезабиралсяв "пикап". Он садился на свое шоферское место,
лицом к нам и спиной к рулю, ислабым,ноприятнымтенорком
начиналочереднойвыпуск"Человека, который смеялся". Стоило
ему начать -- и мы уже слушали с неослабевающим интересом.Это
былсамый подходящий рассказ для настоящих команчей. Возможно,
что он даже был построен по классическим канонам. Повествование
ширилось, захватывало тебя, поглощало все окружающее и вместе с
темоставалосьвпамятисжатым,компактнымикакбы
портативным.