Через год, во время финансового кризиса наУолл-стрите,Бобби
потерялвсе свое и мамино состояние, но, по-видимому, сохранил
умение колдовать. Так или иначе, не прошло и суток,какБобби
сампревратилсебяизбезработногомаклераиобнищавшего
болвана в деловитого, хотя и не очень опытного агента-оценщика,
обслуживающего объединение владельцев частных картинных галерей
американскойживописи,атакжемузеиизящныхискусств.
Нескольконедельспустя,вначале1930 года наша не совсем
обычная троица переехала из Нью-Йорка в Париж,гдеБоббимог
легчезаниматьсясвоейпрофессией.Мнебылодесять лет --
возраст равнодушия, если не сказать -- полногобезразличия,и
этасерьезнаяпеременаникакой особой травмы мне не нанесла.
Пришибло меня возвращение в Нью-Йорк девять летспустя,через
три месяца после смерти матери, и пришибло со страшной силой.
Хорошопомнюодин случай -- дня через два после нашего с
Бобби приезда в Нью-Йорк. Я стоял в переполненномавтобусена
Лексингтон-авеню,держасьзаэмалированныйпорученьоколо
сиденья водителя, спиной к спине со стоявшимсзадичеловеком.
Несколькоразводитель повторял тем, кто толпился около него:
"Пройдитеназад!"Ктопослушался,кто--нет.Наконец,
воспользовавшиськраснымсветом,умученныйводителькруто
обернулся и посмотрел на меня -- я стоял с ним рядом. Быломне
тогда девятнадцать лет, шляпы я не носил, и гладкий, черный, не
особенночистый чуб на европейский манер спускался на прыщавый
лоб. Водитель обратился ко мненегромким,дажеябысказал
осторожным, голосом.
--Ну-ка,братец,-- сказал он, -- убери-ка зад! -- Это
"братец" и взбесило меня окончательно. Не потрудившись хотябы
наклонитьсякнему,тоестьпродолжатьразговортаким же
частным порядком, в таком же bon go-t, как он,ясообщилему
по-французски,чтоон грубый, тупой, наглый тип и что он даже
не представляет себе, какяегоненавижу.Итолькотогда,
облегчив душу, я пробрался в конец автобуса.
Нобывало и куда хуже. Как-то через неделю-другую, выходя
днем из отеля "Ритц", где мы с Бобби постоянножили,явдруг
вообразил, что из всех нью-йоркских автобусов вытащили сиденья,
расставилиихнатротуарахи вся улица стала играть в "море
волнуется". Я и сам согласился бы поиграть в эту игру, еслибы
толькополучилгарантиюотманхэттенскойцеркви,чтовсе
остальные участвующие будут почтительно стоять и ждать, покая
незаймусвоеместо.Когдастало ясно, что никто мне места
уступать не собирается, я принял более решительные меры. Я стал
молиться, чтобы все люди исчезлиизгорода,чтобымнебыло
подаренополноеодиночество,да-- о_д_и_н_о_ч_е_с_т_в_о. В
Нью-Йорке это единственная мольба, которую не кладут подсукно
и в небесных канцеляриях не задерживают: не успел я оглянуться,
каквсе,чтоменякасалось,ужедышалобеспросветным
одиночеством.
С утра до половиныдняяприсутствовал--не
душой,ателом-- на занятиях ненавистной мне художественной
школы на углуСороквосьмойулицыиЛексингтон-авеню.(За
неделю до нашего с Бобби отъезда из Парижа я получил три первые
премиинанациональной выставке молодых художников, в галерее
Фрейберг. И когда мы возвращались в Америку, я не раз смотрелся
в большое зеркало нашей каюты, удивляясьсвоемунеобъяснимому
сходствусЭль-Греко.)Триразавнеделюяпроводил
послеобеденные часы взубоврачебномкресле--занесколько
месяцев мне вырвали восемь зубов, причем три передних. Дважды в
неделюябродилпокартиннымгалереям,большейчастью на
Пятьдесят седьмой улице, и еле удерживался, чтобнеосвистать
американскиххудожников.Вечерамияобычночитал.Я купил
полноегарвардскоеиздание"Классиковлитературы",главным
образом наперекор Бобби, -- он сказал, что их некуда поставить,
--иназло всем прочел эти пятьдесят томов от корки до корки.
По вечерам я упрямо устанавливалмольбертмеждукроватямив
номере,гдежилимысБобби, и писал маслом. В один только
месяц, если верить моемудневникуза1939год,язакончил
восемнадцать картин. Примечательней всего то, что семнадцать из
нихбылиавтопортретами.Только изредка, должно быть, в дни,
когда моя муза капризничала,яоткладывалкраскиирисовал
карикатуры.Однаизнихсохраниласьдосихпор.Наней
изображена огромная человеческаяпасть,надкоторойвозится
зубнойврач.Вместоязыка изо рта высовывается стодолларовая
ассигнация,изубнойврачгрустноговоритпациенту
по-французски:"Думаю, что коренной зуб можно сохранить, а вот
язык придется вырвать". Я обожал эту карикатуру.
Для совместного житья мысБоббиподходилидругдругу
примернотакже,как,скажем,исключительновоспитанный,
уступчивый студент-старшекурсникГарвардскогоуниверситетаи
исключительнопротивныйкэмбриджскиймальчишка-газетчик.И
когда с течением времени выяснилось, чтомыобадосихпор
любимоднуитужеумершуюженщину, нам от этого легче не
стало. Наоборот, после этого открытия междунамиустановились
невыносимо фальшивые, притворно-вежливые отношения. "После вас,
Альфонс!"--словно говорили мы, бодро ухмыляясь друг другу
при встрече на пороге ванной.
Как-то в начале мая 1939 года -- мы прожили в отеле "Ритц"
около десяти месяцев -- в одной квебекской газете (явыписывал
шестнадцатьгазетижурналовна французском языке) я прочел
объявление на четверть колонки,помещенноедирекциейзаочных
курсовживописивМонреале.Объявлениепризывало,идаже
подчеркивало,чтопризываетоновесьмаfortementвсех
квалифицированных преподавателей немедленно подать заявление на
должностьпреподавателянасамыхновых, самых прогрессивных
художественных заочных курсах Канады.