Он напоминал, что мне оставалось пять недель
дляустройстваличныхдел.Онвысказывалбезграничное
сочувствиепоповоду моих материальных и моральных потерь. Он
надеялся, что ясмогуявитьсянакурсы"Любителейвеликих
мастеров"ввоскресеньедвадцатьтретьегоиюня,чтобы
ознакомиться со своими обязанностями, а также "завязать дружбу"
с другими преподавателями. (Как япотомузнал,ихоказалось
всего двое -- мосье и мадам Йошото). Он глубоко сожалел, что не
вобычаяхкурсовоплачивать дорожные расходы преподавателей.
Мой оклад выражался в сумме двадцати восьми долларов внеделю,
имосьеЙошото писал, что вполне отдает себе отчет, насколько
эта сумма невелика, но так как при этом полагаетсяквартираи
хорошее питание, то он надеется, что я не буду разочарован, тем
болеечтоончувствуетвомнеистинноепризвание.Онс
нетерпением ждет от меня телеграммы, подтверждающей согласие, и
с чувством живейшего удовольствия предвкушает мой приезд."Ваш
новыйдруг,директоркурсовИ.Йошото,бывшийчлен
Императорской академии изящных искусств в Токио".
Телеграмма, подтверждающая мое согласие, была подана через
пять минут. Может быть, от волнения, а вернее изчувствавины
передБобби (телеграмма была послана по телефону за его счет),
я сдержал свой литературный пыл и, как ни странно,ограничился
всего лишь десятью словами.
ВечероммысБобби, как всегда, встретились за обедом в
Овальном зале, и я очень расстроился, увидев, что онпривелс
собойгостью.ДОсихпоряничегоне говорил ему о своих
внешкольных занятиях, и мне до смерти хотелось выложить ему все
новости, огорошить его, но только наедине. Атутэтагостья,
очень привлекательная молодая особа, -- она недавно развелась с
мужем,иБоббивиделся с ней довольно часто, да и я не раз с
ней сталкивался. Это была оченьмилаяженщина,нолюбуюее
попыткуподружитсясо мной, ласково уговорить меня снять свой
панцирь или хотя бы поднять забрало япредвзятотолковалкак
невысказанноеприглашениелечьснейв постель, как только
подвернется удобный случай,тоестькактолькоейудастся
отделатьсяотБобби, который, безусловно, был для нее слишком
стар. Весьобедябылнастроенвраждебноиограничивался
краткимирепликами. Только за кофе я сжато изложил свои летние
планы. Выслушав меня, Бобби задал несколько деловых вопросов. Я
отвечалхладнокровно,отрывистоикратко,какнеоспоримый
властитель своей судьбы.
--Ах,какинтересно!--сказалагостьяБобби, явно
выжидая с присущей ейветреностью,чтобыяпередалейпод
столом свой монреальский адрес.
-- Но я думал, ты поедешь со мной на Рой-Айленд, -- сказал
Бобби.
-- Ах, милый, не надо портить ему удовольствие! -- сказала
миссис Икс.
--Аяинесобираюсь, -- сказал Бобби, -- но я бы не
прочь узнать все более подробно.
Но поеготонуясразупонял,чтоонмысленноуже
обменивает два билета в отдельном купе на одно нижнее место.
--По-моему, это самое теплое, самое лестное приглашение,
какое только может быть, -- с горячностьюсказаламнемиссис
Икс. Ее глаза сверкали порочным вожделением.
Втовоскресенье,когдая вышел на перрон Уиндзорского
вокзалавМонреале,намнебылдвубортныйгабардиновый
песочногоцветакостюм(мне он казался верхом элегантности),
темно-синяя фланелевая рубаха, плотный желтый бумажный галстук,
коричневые сбелымтуфли,шляпа-панама(взятаяуБоббии
слишкомтесная),атакжекаштановые,с рыжинкой усики трех
недель отроду.МенявстречалмистерЙошото--маленький
человечек,футовпятиростом, в довольно несвежем полотняном
костюме, черных башмаках и черной фетровойшляпесзагнутыми
кверхуполями.Безулыбкии,насколькомнепомнится, без
единого слова он пожал мне руку. Выражение лицаунегобыло,
каксказановофранцузском переводе книги Сакса Орера про Фу
Маньчжу, inscrutable. А я по неизвестнойпричинеулыбалсядо
ушей.Но пригасить эту улыбку, ни тем более стереть ее я никак
не мог.
От вокзала докурсовпришлосьехатьнесколькомильв
автобусе.Сомневаюсь,чтобы за всю дорогу мосье Йошото сказал
хоть пять слов. То ли из-за этого молчания, то ли наперекор ему
я говорил без умолку, высоко задрав левую ногу на правое колено
и непрестанно вытирая потную ладонь об носок. Мне казалось, что
необходимо не только повторить все прежние выдумки прородство
сДомье,пропокойнуюсупругуинебольшое поместье на юге
Франции, но и разукрасить это вранье. Потом,чтобыизбавиться
отмучительныхвоспоминаний(аони и на самом деле начинали
меня мучить),яперешелнатемуостариннойдружбемоих
родителей с дорогим их сердцу Пабло Пикассо, le pauvre Picasso,
как я его называл.
Кстати,выбраляПикассопотому,чтосчитал,что из
французских художников его лучше всех знают в США, аКанадуя
тожеприсоединилкСША. Исключительно ради просвещения мосье
Йошотояприпомнилсподчеркнутымсостраданиемкпадшему
гиганту,сколькораз я говорил нашему другу: "Ma-tre Picasso,
o-allez vous? " И как в ответнаэтотпроникновенныйвопрос
старыймастер медленным, тяжким шагом проходил по мастерской и
неизменно останавливалсяпереднебольшойрепродукциейсвоих
"Акробатов", вспоминая о своей давно загубленной славе. И когда
мывыходилиизавтобуса,яобъяснил мосье Йошото, что беда
Пикассо в том, что он никогда и никого не слушает,дажесвоих
ближайших друзей.
В1939году"Любителивеликихмастеров" помещались на
второмэтаженебольшого,удивительноунылогосвиду,
трехэтажногодомика,каквидно, отдававшегося внаем, в самом
неприглядном, верденском,районеМонреаля.