Нас объявили нациейгоспод,которойвсеостальныедолжны
служить, как рабы. - Он с горечью рассмеялся. - Нация господ!Подчиняться
каждому дураку, каждому шарлатану, каждому приказу -развеэтоозначает
быть нацией господ? И вот вам ответ.Он,каквсегда,сильнеебьетпо
невинным, чем по виновным.
Гребер смотрел на него, широкораскрывглаза.Фрезенбургбылздесь
единственным человеком, которому он вполне доверял.Обабылиизодного
города и давно знали друг друга.
- Если тебе все это ясно, - сказал он наконец, - то почему ты здесь?
- Почему я здесь? Вместо того, чтобысидетьвконцлагере?Илибыть
расстрелянным за уклонение от военной службы?
- Нет, не то. Но разве ты был призван в 1939? Ведьтынетогогода.
Почему же ты пошел добровольцем?
- Мой возраст не призывали, это верно. Но теперь другие порядки.Берут
людей и постарше, чем я. Не в этом дело. И это не оправдание. То,чтомы
здесь, ничего не меняет. Мы тогдавнушалисебе,чтонехотимбросать
отечество в трудную минуту, когда оно ведет войну, а что это за война, кто
в ней виноват иктоеезатеял-всеэтобудтобыневажно.Пустая
отговорка, как и прежде, когда мы уверяли,чтоподдерживаемихтолько,
чтобы не допуститьхудшего.Тожеотговорка.Длясамоутешения.Пустая
отговорка! - Он с силой ткнул палкой вснег.Песбеззвучноотскочили
спрятался за церковь. - Мы искушали господа, понимаешь ты это, Эрнст?
- Нет, - ответил Гребер.
Он не хотел понимать. Фрезенбург помолчал.
- Ты не можешь этого понять, - сказал он спокойнее. - Ты слишком молод.
Ты ничего не видел, кроме истерических кривляний и войны. А я участвовал и
в первой войне. Ивидел,чтобыломеждуэтимивойнами.-Онопять
улыбнулся: одна половина лица улыбнулась, другая быланеподвижна.Улыбка
разбивалась о нее, как утомленная волна, и не могла преодолеть барьера.-
Зачем я не оперный певец, - сказал он. - Был бы я тенором с пустой башкой,
но убедительным голосом. Или стариком. Или ребенком. Нет, не ребенком.Не
тем,ктопредназначендлябудущего.Войнапроиграна.Хотьэтоты
понимаешь?
- Нет!
- Каждый генерал, мало-мальски сознающийсвоюответственность,давно
махнул бы рукой. Чего ради мы здесь бьемся? - Он повторил:-Чегоради?
Даже не заприемлемыеусловиямира.-Онподнялруку,указываяна
темнеющийгоризонт.-Снамибольшенестанутразговаривать.Мы
свирепствовали, как Атилла и Чингис-хан. Мынарушиливседоговоры,все
человеческие законы. Мы...
- Так это же эсэсовцы! - с отчаянием в голосе прервал его Гребер.
Он искал встречи с Фрезенбургом, чтобыуйтиотИммермана,Зауэраи
Штейнбреннера; ему хотелось поговорить с другом о старом мирном городена
берегу реки, о липовых аллеях и о юности; а теперь ему стало ещетяжелей,
чем до того. В эти дни все как будто сговорились против него.
В эти дни все как будто сговорились против него. Ниоткого
неждалонпомощи;иноеделоФрезенбург,которогоонвсумятице
отступления давно не встречал. И вот именно от него он иуслышалто,во
что так долго не хотел верить, в чем решил разобраться потом, дома, и чего
боялся больше всего на свете.
- Эсэсовцы! - презрительно ответил Фрезенбург. - Только за них мы еще и
сражаемся. За СС, за гестапо, за лжецов и спекулянтов, за фанатиков, убийц
и сумасшедших - чтобы они еще год продержались у власти. Только за это - и
больше ни за что! Война давно проиграна.
Стемнело. Двери церкви закрыли, чтобы из них не падал свет.Взияющих
отверстияхоконпоказалисьтемныефигуры,завешивавшиеиходеялами.
Затемняли также входы в подвалы и убежища.
- Мы стали слепыми кротами, - сказал Фрезенбург, оглянувшись кругом.-
И души у нас ослепли. Уму непостижимо, до чего мы докатились!
Гребер вытащил из кармана начатую пачку сигарет и протянул Фрезенбургу.
Тот отказался.
- Кури сам. Или оставь про запас. У меня хватит.
Гребер покачал головой:
- Возьми...
Фрезенбург чуть улыбнулся и взял сигарету.
- Когда едешь?
- Не знаю. Приказ об отпуске еще неподписан.-Греберзатянулсяи
выдохнул дым. - Хорошо, когда есть сигареты. Иногда этодажелучше,чем
друзья. Сигареты не сбивают с толку. Они молчаливые друзья.
- Не знаю, - повторил он. - С некоторых пор я ничегонезнаю.Прежде
все было ясно, а теперь все смешалось. Хорошо бы заснутьипроснутьсяв
совсем другие времена. Но это даром не дается. Чертовскипозднояначал
думать. Хорошего в этом мало.
Фрезенбург тыльной стороной ладони потер свой шрам.
- Ничего, не огорчайся. За последние десять летнамэтойпропагандой
так прожужжали уши,чтотруднобылорасслышатьчто-нибудьдругое.А
особенно то, что не орет на площадях: голос сомнения и голоссовести.Ты
знал Польмана?
- Он был нашим учителем истории и закона божьего.
- Когда будешь дома, зайди к нему. Может, он еще жив. Передай привет от
меня.
- С чего бы это ему не быть живым? Он ведь не на фронте.
- Нет.
- Тогда он наверное жив. Ему лет шестьдесят пять, не больше.
- Передай ему от меня привет.
- Ладно.
- Ну, мне пора. Будь здоров. Увидеться, пожалуй, больше не придется.
- Нет, только после того, как я вернусь. Но это же недолго.Всеготри
недели.
- Да, в самом деле. Ну, будь здоров.
- Будь здоров.
Фрезенбург, топая по снегу, пошел в свою роту, стоявшую по соседствув
разрушенном селе. Гребер смотрел ему вслед, пока тот не исчез всумерках.
Потом побрелобратно.Возлецерквионувиделтемныйсилуэтсобаки;
завешенная плащ-палаткой дверь открылась, пропустив полоску света. Скудный
свет показался ему теплым, можно было даже вообразить, что тынародине,
если не знать, для чего его зажгли. Гребер подошел к псу. Тот отскочил,и
Гребер увидел, что искалеченные статуи Марии и Христа стоят в снегу. Рядом
валялся сломанный велосипед.