Сходите, прошу.
Солдат слегка усмехнулся.
- Хорошо.
- Тут-то мы по крайней мере кончили?-раздраженноспросилфельдшер
жандарма.
- Так точно. - Жандарм посмотрел на отпускников. Каждый держал наготове
свои документы.
- Так точно, кончили, - повторил он ивследзафельдшеромвышелиз
вагона.
Дверь уборной бесшумно открылась. Сидевший там ефрейтор проскользнулв
отделение. Все лицо его было залито потом. Он опустился на скамью.
- Ушел? - через некоторое время спросил он шепотом.
- Да, как будто.
Ефрейтор долго сидел молча. Пот лил с него ручьями.
- Я буду за него молиться, - проговорил он наконец.
Все взглянули на него.
- Что? - спросил кто-то недоверчиво. - За эту свиньюжандарматыеще
молиться вздумал?
- Да нет, не за свинью. За того, кто сидел со мной вуборной.Этоон
посоветовал мне не вылезать. Я, мол, все как-нибудь утрясу. А где он?
- Высадили. Вот и утряс. Жирный боров так обозлился, что уже большене
стал искать.
- Я буду за него молиться.
- Да пожалуйста, молись, мне-то что.
- Непременно. Моя фамилия Лютйенс. Я непременно буду за него молиться.
- Ладно. А теперь заткнись. Завтра помолишься. Илихотьпотерпи,вот
поезд отойдет, - сказал чей-то голос.
- Я буду молиться. Мне до зарезу нужно побывать дома. А если я попаду в
этот лазарет, ни о какомотпускенеможетбытьречи.Мненеобходимо
съездить в Германию. У жены рак. Ей тридцатьшестьлет.Тридцатьшесть
исполнилось в октябре. Уже четыре месяца, как она не встает.
Он посмотрел на всех по очереди, точнозатравленныйзверь.Никтоне
отозвался. Что ж, время такое, чего только теперь не бывает.
Через час поезд тронулся. Солдат, который вылез на ту сторону, так и не
показался. "Наверно, сцапали", - подумал Гребер.
В полдень в отделение вошел унтер-офицер.
- Не желает ли кто побриться?
- Что?
- Побриться. Я парикмахер. У меня отличное мыло. Еще из Франции.
- Бриться? На ходу поезда?
- А как же? Я только что брил господ офицеров.
- Сколько же это стоит?
- Пятьдесят пфеннигов. Пол-рейхсмарки. Дешевка, ведь вамнадосначала
снять бороды, учтите это.
- Идет. - Кто-то уже вынул деньги. - Но если порежешь, то ничертане
получишь.
Парикмахер поставил в сторонке мыльницу, извлек изкармананожницыи
гребень. У него оказался и особый кулек, в который он бросал волосы. Затем
он принялся намыливать первого клиента. Работал он уокна.Мыльнаяпена
былатакойбелизны,словноэтоснег.Унтер-офицероказалсяловким
парикмахером. Побрилось трое солдат. Раненые отклонили его услуги.Гребер
был четвертым. С любопытствомразглядывалонтрехбритыхсолдат.Они
выгляделивесьмастранно:обветренныебагровыелицавпятнахи
ослепительно белые подбородки. Наполовину -лицосолдата,наполовину-
затворника.
Потом Гребер почувствовал, как его щекускребутбритвой.От
бритья на душе у него стало веселей. В этом было уже что-то,напоминавшее
жизнь на родине, особенно потому, что его брил старший по чину.Казалось,
он опять ходит в штатском. Под вечер поезд сноваостановился.Отпускники
увидели в окно походную кухню. Они вышли, чтобы получить обед. Лютйенсне
пошел с ними. Гребер заметил, что он быстрошевелитгубамииприэтом
держит здоровую руку так, точно она молитвенно сложена с невидимойлевой.
Левая же была перевязана и висела под курткой. Кормили супомскапустой.
Суп был чуть теплый.
К границе подъехали вечером. Все вышли из вагонов. Отпускников повели в
санпропускник. Они сдали одежду и сидели в бараке голые, чтобы вшиуних
на теле подохли. Помещениебылокакследуетнатоплено,водагорячая,
выдали мыло, резко пахнувшее карболкой.
Впервые за много месяцев Гребер сидел в комнате, по-настоящемутеплой.
Правда, на фронте иной раз и можно былопогретьсяупечурки;нотогда
согревался только тот бок, который был поближе когню,адругойобычно
зяб.
А тут тепло охватывало со всехсторон.Наконец-токосточкиотойдут.
Косточки и мозги. Мозги отходили дольше.
Они сидели, ловили вшей и давили их. УГреберанебылонасекомыхв
голове. Площицы и платяные вши не переходят на голову. Это ужзакон.Вши
уважают чужую территорию; у них не бывает войн.
От тепласталоклонитькосну.Гребервиделбледныетеласвоих
спутников, ихобмороженныеноги,багровыетрещинышрамов.Онивдруг
перестали быть солдатами. Их мундиры висели где-то в парильне; сейчасэто
были просто голые люди, они щелкалившей,иразговорыпошлисразуже
совсем другие. Уже не о войне: говорили о еде и о женщинах.
- У нее ребенок, - сказал один, его звали Бернгард.
Он сидел рядом с Гребером, у него были вши в бровях, и онловилихс
помощью карманного зеркальца.
- Я два года дома не был, а ребенку четыре месяца. Онауверяет,будто
четырнадцать и будто он отменя.Номояматьнаписала,мне,чтоот
русского. Да и она меньше года, как стала писать о ребенке. Адотого-
никогда. Что вы на этот счет скажете?
- Что ж, бывает, - равнодушно, ответил какой-то человек с плешью.-В
деревне много ребят народилось от военнопленных.
- Да? Но как же мне-то теперь быть?
- Я бы такую жену вышвырнул вон,-заявилдругой,перебинтовывавший
ноги. - Это свинство.
- Свинство? Почему же свинство? - Плешивый сделал протестующий жест.-
Время теперь военное, это понимать надо. Аребенок-токто?Мальчикили
девочка?
- Мальчишка. Она пишет, будто вылитый я.
- Если мальчик, можешьегооставить,пригодится.Вдеревневсегда
помощник нужен.
- Да ведь он же наполовину русский.
- Ну и что же? Русские-то ведь арийцы. А отечеству нужны солдаты.
Бернгард положил зеркальце на скамью.
- Не так это просто. Тебе-то легко говорить, не с тобой приключилось.