Он уже не раз видел такие алтари:культ
диктатора легко превращался в религию.
- Она здесь и пишет свои доносы? - спросил он.
- Нет, вон там, за письменным столом моего отца.
Гребер взглянул написьменныйстол.Этобылстаринныйсекретерс
полками и подвижной крышкой.
- Никак не отопру, - сказала Элизабет. - Ничего не выходит. Уже сколько
раз пыталась.
- Это она донесла на твоего отца?
- Точно не могу сказать. Его увезли, и он как вводуканул.Онауже
тогда жила здесь со своим ребенком, но занималатолькооднукомнату.А
когда" отца забрали, ей отдали в придачу еще его две.
Гребер обернулся. - Ты думаешь, она ради этого и донесла?
- А почему бы и нет? Иногда люди и не из-за того еще идут на донос.
- Разумеется. Но, судяпоалтарю,можнодумать,чтотвоясоседка
принадлежит к фанатичкам из бригады плоскостопых.
- Неужели ты считаешь, Эрнст, -сгоречьюсказалаЭлизабет,-что
фанатизм не может идти рука об руку с жаждой личной выгоды?
- Может. И даже очень часто. Странно, что об этомпостояннозабывают!
Есть пошлости, которые случайно западут в голову, иих,незадумываясь,
повторяешь. Мир не поделен на полки с этикетками. А человек -темболее.
Вероятно,этагадюкалюбитсвоегодетеныша,своегомужа,цветыи
восхищается всякими благородными сентенциями. Она знала что-нибудь о твоем
отце, или в доносе все выдумано?
- Отец добродушен и неосторожен, он, вероятно, давно был на подозрении.
Не каждый в силах молчать, когда с утрадоночислышишьвсобственной
квартире национал-социалистские декларации.
- А ты представляешь себе, что он мог сказать?
Элизабет пожала плечами. - Онуженеверил,чтоГерманиявыиграет
войну.
- В это многие уже не верят.
- И ты тоже?
- И я тоже. А теперь давай-кауйдемотсюда.Нетоэтаведьмаеще
застукает тебя; кто знает, что она тогда может натворить!
Элизабет усмехнулась. - Не застукает. Я заперла дверь на задвижку.Она
не сможет войти.
Девушка подошла к двери и отодвинула задвижку. "Слава богу,-подумал
Гребер.-Еслионаимученица,тохотьосторожнаяинеслишком
щепетильная".
- Здесь пахнет склепом, - сказалон,-наверно,отэтихпротухших
листьев. Они совсем завяли. Пойдем выпьем.
Он снова наполнил рюмки.
- Теперь я знаю, почему мы себе кажемсястариками,-заметилон.-
Оттого,чтомывиделислишкоммногомерзости.Мерзости,которую
разворошили люди старше нас, а им следовало быть разумнее.
- Я не чувствую себя старой, - возразила Элизабет.
Он посмотрел на нее. Да, ее меньше всего назовешь старухой.
- Что ж, тем лучше, - отозвался он.
- Я только чувствую себя как в тюрьме, - продолжала она. - А это похуже
старости.
Гребер сел в одно из старинных кресел.
Гребер сел в одно из старинных кресел.
- А вдруг эта баба донесет и на тебя, - сказал он. - Может быть, она не
прочь забрать себе всю квартиру? Зачем тебедожидатьсяэтого?Переезжай
отсюда. Ведь у таких, как ты, нет прав!
- Да, знаю. - В ней чувствовалось и упрямство, и беспомощность.-Это
прямо суеверие какое-то, - продолжала Элизабет поспешно и с тоской,точно
она уже сотни раз повторяла себе то же самое. - Но пока я здесь,яверю,
что отец вернется. А если я уеду, то как будто покинуего.Тыпонимаешь
это чувство?
- Тут нечего понимать. Таким чувствам просто подчиняешься. И все.Даже
если считаешь их бессмысленными.
- Ну, ладно.
Она взяла рюмку и выпила. В прихожей заскрежетал ключ.
- Явилась, - сказал Гребер. - И как раз вовремя. Собрание продолжалось,
видно, недолго.
Они прислушивались к шагам в прихожей. Гребер взглянул на патефон.
- У тебя только марши? - спросил он.
- Не только. Но марши громче всего. А иной раз,когдатишинакричит,
приходится заглушать ее самым громким, что у тебя есть.
Гребер посмотрел на девушку. - Ну и разговорчики мы ведем!Авшколе
нам постоянно твердили, будто молодость - самое романтичное время жизни.
Элизабет рассмеялась. В прихожей что-то упало, фрауЛизервыругалась.
Затем хлопнула дверь.
- Я оставила свет, - шепнула Элизабет. - Давай уйдем отсюда.Иногдая
просто не в силах сидеть здесь. И давай говорить о другом.
- Куда же мы пойдем? - спросил Гребер, когда они очутились на улице.
- Не знаю. Куда глаза глядят.
- Нет ли тут поблизости какого-нибудь кафе, пивной или бара?
- Ведь это опять сидеть в темноте. А я не хочу. Давай лучше пройдемся.
- Хорошо.
Улицы были пустынны. Город тих и темен. Они двинулись по Мариенштрассе,
потом через КарлсплацинатусторонурекивСтарыйГород.Спустя
некоторое время им стало казаться, что они блуждают в каком-топризрачном
мире, что все живое умерло и они - последние люди на земле. Онишлимимо
домов и квартир, но когда заглядывали в окна, то вместокомнат,стульев,
столов - этих свидетелей жизни,-ихвзорывстречалитолькоотблески
лунного света на стеклах, а за ними - плотный мракчерныхзанавесейили
черной бумаги. Чудилось, будто весь город - это бесконечный морг, будто он
весь в трауре, с квартирами-гробами - непрерывная траурная процессия.
- Что случилось? - спросил Гребер. - Куда подевались люди? Сегодняеще
пустыннее, чем обычно.
- Вероятно, все сидят по домам.Унасуженесколькоднейнебыло
бомбежек, и население не решается выходить. Онождеточередногоналета.
Так всегда бывает, Только после налета люди решаются ненадолго выходить на
улицу.
- И тут уж образовались свои привычки?
- Да. А разве у вас на фронте их нет?
- Есть.
Они проходили по улице, где не было ни одного уцелевшего здания. Сквозь
волокнистые облака просачивалсяневерныйлунныйсвет,ивразвалинах
шевелились какие-то тени, словно фантастические спруты, убегающие от луны.
Вдруг они услышали стук посуды.