И все - генеральскиедочки.
Поди доложись по начальству, недоносок! Разве ты не знаешь,чточасовому
на посту разговаривать не положено?
Гребер направился к Элизабет.
- Самнедоносок,-бросилемувследчасовой,впрочем,несколько
озадаченный.
На холме за казармой они нашли скамью.Онастоялаподкаштанами,и
оттуда был виден весь город. Нигде ни огонька. Только воды реки мерцалив
лучах месяца.
Гребер вынул пробку и налил стакан до половины. Арманьяк поблескивалв
нем, точно жидкий янтарь. Он протянул стакан Элизабет:
- Выпей все, - сказал он.
Она сделала только глоток.
- Нет, выпей все, - повторил он. - Уж сегоднятакойвечер.Выпейза
что-нибудь, ну хоть за нашу треклятую жизнь или за то, чтомыещеживы.
Главное - выпей! Нам необходимовыпить,ведьмыпрошличерезмертвый
город. Да и вообще это сегодня необходимо.
- Хорошо. Тогда за все вместе.
Од снова налил стакан и выпил сам. Исразужеощутил,какпотелу
разлилось тепло. Но вместе с тем почувствовал, насколько он опустошен. Это
была пустота без боли.
Он еще раз налил полстакана и отпил около половины. Затем поставилего
между ними на скамью. Элизабет сидела, подняв колени и обхватив их руками.
Молодая листва каштанов над их головой,поблескивавшаявлунномсвете,
казалась почти белой -словновнеезалетеластайкараннихвесенних
мотыльков.
- Какой он черный, - сказала она, указывая на город. - Точно выгоревшие
угольные шахты...
- Не смотри туда. Повернись. На той стороне совсем Другое.
Скамья стояла на самой вершине холма, противоположныйсклонеемягко
опускался, ивзоруоткрывалисьполя,озаренныелуноюдороги,аллеи,
обсаженные тополями, деревенская колокольня, вдали - лес, нагоризонте-
синяя гряда гор.
- До чего здесь все дышит миром, - заметил Гребер.-Икаквсеэто
просто, верно?
- Просто, если можешь вот так повернуться на другуюсторонуиотой
больше не думать.
- Этому научиться нетрудно.
- А ты научился?
- Конечно, - сказал Гребер. - Иначе меня бы уже не было на свете.
- Как бы и мне хотелось!
- Ты уже давно умеешь.Обэтомпозаботиласьсамажизнь.Онаищет
подкреплений, где может. А когда надвигается опасность, жизнь не знаетни
слабости, ни чувствительности. - Он пододвинул стакан к Элизабет.
- Пить вино - это тоже смотреть в другую сторону?
- Да, - сказал он, - сегодня вечером, во всяком случае.
- Она поднесла стакан к губам.
- Давай нанекотороевремясовсемнебудемговоритьовойне,-
предложил он.
- Давай совсем ни о чем не говорить, - сказала Элизабет, откидываясь на
спинку скамьи.
- Ладно...
И вот они сидели и молчали.Всюдустоялатишина,ипостепенноэту
тишину начали оживлять мирные ночные звуки. Они не нарушали ее,атолько
делали глубже - то тихий ветерок, словно это вздыхал лес, то крик совы, то
шорохвтравеибесконечнаяиграоблаковилунногосвета.
Они не нарушали ее,атолько
делали глубже - то тихий ветерок, словно это вздыхал лес, то крик совы, то
шорохвтравеибесконечнаяиграоблаковилунногосвета.Тишина
поднималась с земли, ширилась и охватывала их, она проникалавних-с
каждым вздохом все глубже, - самое их дыханиесливалосьстишиной,оно
исцеляло и освобождало, становилось все мягче, глубже и спокойнееибыло
уже не врагом, а далекой благодатной дремотой...
Элизабет пошевельнулась. Гребер вздрогнул и посмотрел вокруг:
- Удивительно, ведь я заснул.
- Я тоже. - Она открыла глаза. Рассеянный свет словно задержался вних
и делал их очень прозрачными. - Давно я так не спала, - изумленносказала
она, - обычно я засыпаю при свете, - я боюсь темноты и просыпаюськакот
толчка, с каким-то испугом - не то, что сейчас...
Гребер сидел молча. Он ни о чем неспрашивал.Вэтивремена,когда
происходило столько событий, любопытство умерло. Онлишьсмутнодивился
тому, что сам сидит так тихо, оплетенный ясным сном, точно скала под водой
- веющими водорослями. Впервые с тех пор, как он уехал изРоссии,Гребер
почувствовал, как тревожное напряжение оставило его. И мягкоеспокойствие
проникло в него, точно прилив, который за ночь поднялся и вдруг, зеркально
заблестев, как бы вновь соединил сухие опаленные участки с огромнымживым
целым.
Они вернулись в город. И снова улица приняла их в себя,нанихопять
повеяло запахом остывших пожарищ, и черные затемненные окна провожалиих,
точно процессия катафалков. Элизабет зябко поежилась.
- Раньше дома и улицы былизалитысветом,-сказалаона,-имы
воспринимали это как нечто вполне естественное. Всекнемупривыкли.И
только теперь понимаешь, какая это была жизнь...
Гребер поднял глаза.Небоясное,безоблачное.Подходящаяночьдля
налетов. Уже по одному этому она была для него слишком светла.
- Затемнена почтивсяЕвропа,-сказалон.-Говорят,тольков
Швейцарии по ночам еще горят огни. Это делается специальнодлялетчиков,
пусть видят, что летят над нейтральной страной. Мне рассказывалодин,он
побывал со своей эскадрильей воФранцииивИталии,чтоШвейцария-
какой-то остров света - света и мира, - одно ведь связано с другим. Итем
мрачнее, точно окутанные черными саванами, лежали позадиивокругэтого
острова Германия,Франция,Италия,Балканы,Австрияивсеостальные
страны, участвующие в войне.
- Нам был дан свет, и он сделал нас людьми. Амыегоубилиистали
опять пещерными жителями, - резко сказала Элизабет.
"Ну,насчеттого,чтоонсделалнаслюдьми,это,пожалуй,
преувеличение, - подумал Гребер. - Но Элизабет,кажется,вообщесклонна
все преувеличивать. А может быть, она и права. У животных нет ни света, ни
огня. Но нет и бомб".
Они стояли на Мариенштрассе. Вдруг Гребер увидел, что Элизабет плачет.
- Не смотри на меня, - сказала она.