- Не смотри на меня, - сказала она. - Мне пить неследовало.Наменя
вино плохо действует. Это не грусть. Просто я вся как-то ослабла.
- Ну и будь какая есть, не обращай внимания. И я ослаб. Это неизбежно в
такие минуты.
- В какие?
- О каких мы говорили.Ну,когдаповертываешьсявдругуюсторону.
Завтра вечером мы не станем бегать по улицам. Я поведутебякуда-нибудь,
где будет так светло, как толькоможетбытьсветловэтомгороде.Я
разузнаю.
- Зачем? Ты можешь найти более веселое общество, чем я.
- Не нужно мне никакого веселого общества.
- А что же?
- Только не веселое общество. Я быневынессейчастакихлюдей.И
других тоже - с их жалостью. Я за день бываю сыт ею по горло. Искреннейи
фальшивой. Ты, наверное, тоже это испытала.
Элизабет уже не плакала.
- Да, - сказала она. - Я тоже это испытала.
- Между мной и тобой все иначе. Нам незачем друг друга морочить. Иэто
уже много. А завтра вечером мы пойдем в самый ярко освещенныйресторани
будем есть, и пить вино, и на целый вечер забудем об этой проклятой жизни.
Она посмотрела на него.
- Это тоже другая сторона?
- Да, тоже. Надень самое светлое платье, какое у тебя есть.
- Хорошо. Приходи в восемь.
Вдруг он почувствовал, что его щеки коснулисьееволосы,апотоми
губы. Словно налетел ветер. И не успелГреберопомниться,каконауже
исчезла. Он нащупал в кармане бутылку. Она была пуста. Гребер поставилее
на соседнее крыльцо. "Вот и еще день прошел, - подумал он. -Хорошо,что
Рейтер и Фельдман не видят меня сейчас! А то опять начали бы острить!"
12
- Ну что ж, друзья, извольте, я готов признаться, -оказалБэтхер.-
Да, я спал с хозяйкой. А что же мне оставалось? Ведь что-нибудь сделать-то
надо было. Иначе для чего мне дали отпуск? Я же не хочу,чтобыменякак
дурачка какого-то, отправили обратно на фронт.
Он сидел возле кровати Фельдмана, держа в руке крышку откофейника,в
котором был налит кофе, и опустив ноги в ведросхолоднойводой.После
того как Бэтхер сломал велосипед, он успел натереть себе водяные пузыри.
- А ты? - обратился он к Греберу. - Что ты делалсегодня?Куда-нибудь
ходил?
- Нет.
- Нет?
- Он дрых, - вмешался Фельдман. -Дополудня.Пушкойнеразбудишь.
Первый раз доказал, что у него есть ум.
Бэтхер вытащил ноги из ведра и стал рассматривать свои ступни. Они были
покрыты крупными белыми волдырями.
- Нет, вы только посмотрите! Уж начтояздоровяк,аногиуменя
нежные, будто у грудного младенца. И всю жизнь так. Никак не загрубеют. Уж
чего только я не делал. И вот с такими ногамипридетсяопятьтопатьпо
деревням.
- А зачем тебе топать? Куда тебе сейчас спешить? - спросил Фельдман.-
У тебя же есть хозяйка.
- Ах, брось! Что хозяйка! Какое это имеет отношение? Да и вышлосовсем
не то!
- Когда приезжаешь с фронта, первый раз всегда получаетсянето,это
каждому известно.
- Я о другом, приятель. У нас-то как раз получилось.Данетак,как
надо.
- Нельзя же сразу требовать невесть чего, - сказал Фельдман. -Женщина
должна привыкнуть.
- Ты всеещенепонимаешь.Онабылахотькуда.Адушевногоне
получилось. Вот послушай! Лежиммы,значит,впостели,ивсеунас
по-хорошему, и вдруг я, можно сказать, впылусражения,забылся,даи
назвал ее Альма. А ее зовут Луиза. Альмой-то зовут мою жену, понятно?
- Понятно.
- Это была прямо-таки катастрофа, приятель.
- Так тебе и надо, - вдруг раздраженновмешалсяодинизсидевшиху
стола игроков, обернувшись к Бэтхеру. - Это тебе за распутство, свиньяты
этакая! Надеюсь, она тебя выгнала со скандалом?
- Распутство? - Бэтхер перестал рассматривать свои ноги. - Ктоговорит
о распутстве?
- Ты! Все время говоришь! Неужели тыещеиболван?-Возмущавшийся
игрок был низенький человечек с большой головой, похожей на яйцо.
ОнсненавистьюуставилсянаБэтхера.Бэтхербылвнесебяот
возмущения.
- Нет, вы слышали когда-нибудь такую чепуху? - воскликнул он, обращаясь
к присутствующим. - Единственный, кто здесь говорит о распутстве - это ты,
балда! Надо ведь придумать! Вот будь здесь моя жена, а я бы жил сдругой,
это, балда, было бы распутством. Но ведь ее же нет, в том-то и горе! Какое
же тогда распутство? Если бы она былатут,яженесталбыспатьс
хозяйкой!
- Не слушай его, - сказал Фельдман. - Ему завидно, вот ивсе.Чтоже
произошло после того, как ты назвал ее Луизой?
- Луизой? Да не Луизой. Ведь ее и зовут Луизой. Я назвал ее Альмой.
- Ну, Альмой, ладно. А потом?
-Потом?Тыпростонеповеришь,приятель.Вместотого,чтобы
рассмеяться или устроить мне скандал, чтожеонаделает?Онаначинает
реветь. Слезы -какукрокодила,представляешьсебе?Нет,приятель,
толстым женщинам не надо реветь...
Рейтер откашлялся, закрыл книгу и с любопытством посмотрел наБэтхера.
- Почему?
- Не идут им слезы. Не подходят к ихпышнымформам.Толстыеженщины
должны хохотать.
- Интересно, стала бы твоя Альма хохотать, если бы ты назвал ее Луизой,
- язвительно спросил Головастик.
- Будь тут моя Альма, - веско и назидательно заявил Бэтхер,-онабы
дала мне по морде первой же попавшейся под руку пивной бутылкой, а потом -
чем попало. А когда я очухался бы, так излупцевала, что от меня одни рожки
за ножки остались бы. Вот что было бы, олух ты этакий!
Головастик помолчал. НарисованнаяБэтхеромкартина,видимо,сразила
его.
- И такую женщину ты обманываешь? - хрипло выговорил он наконец.
- Чудак-человек, разве я ее обманываю! Дабудьонатут-ябына
хозяйку и не взглянул! Никакого обмана тут нет! Просто необходимость.
Рейтер повернулся к Греберу. - А ты? Удалось тебе чего-нибудьдобиться
твоей бутылкой арманьяка?
- Ничего.