Меня повесят или расстреляют.
Гребер ждал ответа.
- Христианские мученики не подчинялись насилию, -нерешительносказал
Польман.
- Мы не мученики. Но скажите, с чего начинаетсясоучастие?-спросил
Гребер. - С какой минуты то, что принято называтьгеройством,становится
убийством? Когда перестаешьверить,чтоонооправдано?Или,чтооно
преследует разумную цель? Где тут граница?
Польман с мукой в глазах посмотрел на него. - Разве я могу вам ответить
на ваш вопрос? Я взял бы на себя слишкомбольшуюответственность.Яне
могу решить этот вопрос за вас.
- Значит, каждый должен решать его сам?
- Думаю, что да. А как же иначе?
Гребер молчал.
"Зачем я настаиваю, - говорил онсебе.-Сижуздесьпочему-токак
судья, а не обвиняемый! Зачем-я мучаю этого старика и требую его кответу
и за то, чему он когда-то меня учил, и за то, чему я потомсамнаучился?
Да и нужен ли мне еще его ответ? Разве я только что сам себе не ответил?"
Гребер посмотрел на Польмана. Он представил себе, как изоднявдень
этот старик сидит в своей каморке при свете тусклой лампы иливтемноте,
точно в катакомбах древнего Рима, изгнанный из школы, каждую минуту ожидая
ареста, и напрасно ищет утешения в своих книгах.
- Вы правы, - сказал Гребер. - Когда спрашиваешь другого - это все-таки
попытка уклониться от решения. Да я, вероятно, и не ждал от вас настоящего
ответа, на самом деле я спрашивал себя. Но иногда удаетсяспроситьсебя,
только когда спросишь другого.
Польман покачал головой.
- Нет, вы имеете право спрашивать. Соучастие! - вдруг сказал он. -Что
вы в этом понимаете? Вы были юны, и вас отравили ложью, когда вы еще нио
чем не могли судить! А мы - мы видели и мы даливсемуэтомусвершиться!
Что тутвиной?Душевнаявялость?Равнодушие?Ограниченность?Эгоизм?
Отчаяние? Но как могла так распространиться эта чума? Даразвеякаждый
день не размышляю об этом?
Гребер вдруг вспомнил, на чьи глаза похожиглазаПольмана:такиеже
были у того русского, которого он расстреливал.Онвстал.-Мнепора.
Спасибо вам, что вы меня впустили и разговаривали со мной.
Он взялся за фуражку.Польманкакбудтопроснулся.-Выуходите,
Гребер? Что же вы надумали?
- Не знаю. У меня впереди еще две недели на размышления. Это немало для
того, кто привык считать жизнь по минутам.
- Приходите опять! Приходите еще раз перед отъездом; Обещаете?
- Обещаю.
- Ведь ко мне теперь заходят немногие, - пробормотал Польман.
Гребер заметил, что между книгами,неподалекуотзаваленногощебнем
окна, стоит чья-то фотография. На ней был снят молодой человек еголетв
форме. Он вспомнил, что у Польмана был сын. Но в такие времена осыновьях
лучше не спрашивать.
- Кланяйтесь Фрезенбургу, если будете писать ему, - сказал Польман.
- Хорошо. Вы ведь с ним говорили так же, как сейчас со мной? Верно?
- Да.
- Если бы вы раньше так со мной говорили!
- Вы думаете, Фрезенбургу стало от этого легче?
- Нет, - отозвался Гребер, - труднее.
Польман кивнул. - Я ничего вам не сказал.Ноянехотелотделаться
одним из тех ответов, которые являются пустыми отговорками. Такихответов
немало. Каждый из них очень гладокиубедителен,нокаждый-это,в
сущности, уклонение от ответа.
- И даже те ответы, которые дает церковь?
Польман нерешительно помолчал. - Даже те ответы, которые даетцерковь.
Но церкви повезло. С одной стороны, она говорит: "Люби своего ближнего"и
"Не убий", а наряду с этим: "Отдавайте кесарево - кесарю, а божие - богу".
Тут открывается большой простор.
Гребер улыбнулся. Он опятьуловилтесаркастическиенотки,которые
звучали у Польмана раньше. Польман это заметил.
- Вы улыбаетесь, - сказал он.-Ивытакспокойны?Почемувыне
кричите?
- Я кричу, - возразил Гребер. - Только вы не слышите.
Он стоял перед выходом. Свет вонзался огненными копьямиемувглаза.
Белаяштукатуркапоблескивала.Медленнобрелончерезплощадь.Он
чувствовалсебя,какподсудимый,которыйпоследолгойизапутанной
судебной волокиты наконец выслушал приговор, но ему уже почти все равно-
оправдан он или осужден. Все кончилось, он сам хотел суда, это и былото,
что он решил додумать до конца во время отпуска. И теперь он твердознал,
к чему пришел: к отчаянию, и он уже не уклонялся от него.
Гребер посидел некоторое время на скамье - онастоялаусамогокрая
воронки, вырытой бомбой. Он чувствовал слабость, полнуюопустошенностьи
даже не мог бы сказать - безутешна егопечальилинет.Емупростоне
хотелось больше думать. Да и думать было уже не очем.Оноткинулсяна
спинку скамьи, закрыл глаза, почувствовал солнечное тепло насвоемлице.
Больше онничегонечувствовал.Сиделнеподвижно,спокойнодышали
отдавался безличному, утешительному теплу, которое не знает ни правых,ни
виновных.
Потом открыл глаза. Площадь лежала перед ним, освещенная солнцем, четко
очерченная. Он увидел высокую липу, стоявшую передрухнувшимдомом.Она
была совершенно цела и своим стволом и зелеными ветвями, точногигантская
простертая рука, тянулась от земли к свету и облакам. Небо междуоблаками
было ярко-голубое. Все блестело и сверкало, словно последождя,вовсем
чувствовалась глубина и сила,этобылобытие,бытиемощное,явноеи
открытое, без вопросов, без скорби и отчаяния. Греберуказалось,чтоон
очнулся от кошмарного сна, бытие всей своей силой обрушилось на него,все
в себе растворило, оно было как ответ без слов, по ту сторону всехмыслей
и вопросов - ответ который он слышал еще в те днииночи,когдасмерть
касалась его своим крылом и когда после судорог, оцепенения и концавсему
жизнь вдруг снова горячо врывалась в него, какспасительныйинстинкт,и
заливала мозг своей нарастающей волной.
Он встал и прошел мимо липы, среди развалин и домов. И внезапнопонял,
что ждет. Все в нем ждало. Он ждал вечера, какподнеприятельскимогнем
ждут перемирия.