Он прислушался кгулуипопыталсясновазаснуть.
Ничего не вышло. Немного спустя он надел сапоги и вышел на улицу.
Ночь была ясная и морозная. Справа,из-залеса,доносилисьразрывы.
Осветительные ракеты висели в воздухе, точно прозрачные медузы, и изливали
свет. Где-тозалиниейфронтапрожекторышарилипонебувпоисках
самолетов.
Гребер остановился и поглядел вверх. Луна еще не взошла, нонебобыло
усыпано звездами. Он невиделзвезд,онвиделтолько,чтоэтаночь
благоприятна для бомбежки.
- Хорошая погодка для отпускников, - сказал кто-то рядом.Оказалось-
Иммерман. Он был в карауле.Хотяполкнаходилсянаотдыхе,партизаны
просачивались повсюду, и на ночь выставлялись посты.
- Что так рано вскочил? - спросил Иммерман. -Ещеполчасадосмены.
Катись-ка спать. Я разбужу тебя. Когда же и спать, если невтвоигоды.
Сколько тебе? Двадцать три?
- Да.
- Ну вот видишь.
- Я не хочу спать.
- Или в отпуск нетерпится,а?-Иммерманиспытующепосмотрелна
Гребера. - Везет тебе! Подумать только - отпуск!
- Еще радо радоваться. В последнюю минуту могут отменитьвсеотпуска.
Со-мной уже три раза так было.
- Все может случиться. С какого времени тебе положено?
- Уже месяцев шесть. И вечно что-нибудь мешало. В последний раз ранение
в мякоть: для отправки на родину этого было недостаточно.
- Да, незадача, - но тебе хоть полагается. А мне вот нет. Я ведь бывший
социал-демократ. Политически неблагонадежен. Имею шанс погибнуть героем-
больше ничего. Пушечное мясо и навоз для тысячелетнего рейха.
Гребер поглядел по сторонам.
Иммерман рассмеялся:
- Истинно германский взгляд! Не бойся. Все дрыхнут. Штейнбреннер тоже.
- Я о нем и не думал, - сердито возразил Гребер. Он думал именно о нем.
- Тем хуже! - Иммерман снова засмеялся. - Значит, это так глубоко в нас
въелось, что мы и не замечаем. Смешно, что в наш героический векособенно
много развелосьдоносчиков-какгрибовпоследождя.Естьнадчем
задуматься, а?
Гребер помолчал.
- Если ты во всем так разбираешься, то темболеедолженостерегаться
Штейнбреннера, - отозвался он наконец.
- Плевал я на Штейнбреннера. Вам он может больше напакостить, чеммне.
Именнопотому,чтоянеосторожен.Длятаких,какя,этолучшая
рекомендация: сразу видно честного человека.Слишкомуслужливоевиляние
хвостом только повредило бы мне в глазах наших бонз.Этостароеправило
бывших социал-демократов, чтобы отвести от себя подозрения. Согласен?
Гребер подышал на руки.
- Холодно, - сказал он.
Он нехотелвступатьвполитическиеспоры.Лучшенивочтоне
ввязываться. Он хотел одного - получить отпуск, истаралсянеиспортить
дела. Иммерман прав: в третьем рейхе люди не доверяют друг другу. Почти ни
с кем нельзя чувствовать себя в безопасности. А раз не чувствуешьсебяв
безопасности, то лучше держать язык за зубами.
- Когда ты последний раз был дома? - спросил Иммерман.
- Года два назад.
- Чертовски давно. Ох, и удивишься же ты!
Гребер не ответил.
- То-то удивишься, - повторил Иммерман. - Как там все изменилось!
- А что, собственно, там изменилось?
- "Многое! Сам увидишь.
Гребер ощутил внезапный страх, острый, какрезьвживоте.Этобыло
знакомое чувство, появлявшеесявремяотвремени,вдругибезвсякой
видимой причины.Даоноинеудивительновмире,гдеужедавноне
чувствуешь себя в безопасности.
- Откуда ты знаешь? - спросил он. - Ты же не ездил в отпуск?
- Нет. Но я знаю.
Гребер встал. Изачемтолькоонвышел?Оннехотелпускатьсяв
разговоры. Ему нужно побыть одному. Хорошо бы уже уехать! Отъезд сталдля
него навязчивой идеен. Емунужнопобытьодному,одному,хотьдве-три
недели, совсем одному - и подумать. Большеничего.Омногомнадобыло
подумать. Не здесь, а дома, куда не дотянется война.
- Время сменяться, - сказал он. - Соберу свою сбрую и разбужу Зауэра.
Всю ночь гремелиорудийныераскаты.Всюночьполыхализарницына
горизонте. Гребер всматривался вдаль. Это русские. Осенью 1941 годафюрер
заявил, что с ними покончено. Казалось, так оно и есть. Осенью1942года
он заявил это вторично, и тогда все еще казалось, что так оно иесть.Но
потом произошло что-то необъяснимое под Москвой иСталинградом.Ивдруг
все застопорилось. Словнокакое-токолдовство.Откуданивозьмись,у
русских опятьпоявиласьартиллерия.Нагоризонтеначалсягрохот,он
заглушал все речи фюрера,иуженепрекращался,игналпередсобой
немецкие дивизии в обратный путь. Никто непонимал,чтопроисходит,но
неожиданно разнеслисьслухи,будтоцелыеармейскиекорпусапопалив
окружение и сдались, и скоро каждый уже знал, чтопобедыпревратилисьв
поражения и бегство. Бегство, как в Африке, когда до Каира было ужерукой
подать.
Гребер, тяжело ступая, шагал по тропинке вокруг деревни.Смутныйсвет
безлуннойночиискажалперспективу.Снеггде-топерехватывалэтот
рассеянный свет и отражал его. Дома казались дальше, лесаближе,чемна
самом деле. Пахло чужбиной и опасностью.
Лето 1940 года воФранции.ПрогулкавПариж.Завываниепикирующих
бомбардировщиков над растерявшейся страной. Дороги,забитыебеженцамии
остаткамиразбегающейсяармии.Серединаиюня,поля,леса,маршпо
нетронутой войной местности, потом столица,залитаясеребрянымсиянием,
улицы, кафе, - столица, сдавшаяся без единого выстрела. Думал ли онтогда
о чем-нибудь? Испытывал литревогу?Нет.Всеказалосьправильным.На
Германию обрушились кровожадные полчища, и она оборонялась, - вотивсе.
То, что противник был плохо подготовлен и едва сопротивлялся, неказалось
тогда Греберу противоречием.