Даже Меликова.
Избавитьсяотсегодняшнего ночногокошмарабылотрудно. Обычно при
дневном свете сны выцветали и рассеивались,черезнесколькочасовот них
оставалось лишьслабое,похожеена облачко воспоминание, с каждой минутой
оно бледнело, а потом и вовсе исчезало. Но этот сон, хоть убей, не пропадал.
Я отгонялего,он неуходил. Оставалось ощущение угрозы, мрачной, готовой
вот-вот сбыться.
В Европе я редко виделсны. Ябыл поглощенодним желанием -выжить.
Здесь же я почувствовал себя спасенным.Между мной ипрошлой жизнью пролег
океан, необъятнаястихия. И вомне пробудиласьнадежда,чтозатемненный
пароход, который словно призрак пробрался между подводными лодками, навсегда
ускользнул от теней прошлого. Теперь я знал, что тени шлиза мной по пятам,
они заползали туда, где я не мог сними справиться,заползали в мои сны, в
моеподсознание,громоздившее каждую ночь причудливые миры, которые каждое
утрорушились. Носегодняэтипризрачные мирынехотелиисчезать, они
окутывали меня, подобно липкому мокрому дыму- от этого дыма мурашки бегали
уменяпоспине,-подобноотвратительному,сладковатомудыму.Дыму
крематориев.
Яоглянулся:за мной никто не наблюдал. Вечер был такойбезмятежный.
Казалось,покойклубится междукаменнымигромадамизданий,нафасадах
которых поблескиваюттысячи глаз - тысячиосвещенных окон. Золотистые ряды
витрин,высотойв два-триэтажа,ломились отваз,картинимехов, от
стариннойполированной мебелишоколадного цвета,освещеннойлампамипод
шелковымиабажурами.Вся этаулицабуквальнолосниласьотчудовищного
мещанского самодовольства.Она напоминалакнижкудлямалышей спестрыми
картинками,которуюперелистывалдобродушныйбограсточительства,
приговаривая при этом: "Хватайте! Хватайте! Достанет на всех!"
Мир ипокой!На этойулице вэтотвечернийчас вновь пробуждались
иллюзии,увядшая любовьрасцветала опять,ивсходы надеждзеленелипод
благодатным ливнем лжи во спасение. То был час, когда поднимала голову мания
величия,расцветалижеланияиумолкалголос самоуничижения,час, когда
генералы и политики не только понимали, но на краткий миг чувствовали, что и
они тоже люди и не будут жить вечно.
Какяжаждал породниться с этой страной, котораяраскрашиваласвоих
мертвецов, обожествляла молодостьипосылала солдат умиратьзатридевять
земель в незнакомые страны, послушно умирать за дело, неведомое им самим.
Почемуяне мог стать таким же, как американцы?Почему принадлежал к
племени людей, лишенных родины,спотыкавшихсяна каждоманглийском слове?
Людей,которыесгромкобьющимсясердцемподымалисьпобесчисленным
лестницам или взлетали вверх вбесчисленных лифтах, чтобыпотомбрести из
комнаты в комнату, - племенилюдей, которых в этой стране терпели не любя и
которые полюбили эту страну только за то, что она их терпела?
Ястоял перед табачной лавкой фирмы"Данхилл".
Трубкииз коричневого
дерева с "пламенем" матово блестелисвоими гладкими боками- ониказались
символами респектабельностии надежности,они обещали изысканныерадости,
спокойныевечера,заполненные приятнойбеседой, и ночи в спальной, где от
мужскихволоспахнетмедом,ромоми дорогимтабакоми гдеизванной
доноситсятихая возня не слишком тощей хозяйки,приготовляющейся кночи в
широкой постели. Как все это не похожена сигареты там, в Европе, сигареты,
которыедокуриваютпочтидоконца, а потом торопливогасят; какэто не
похоже надешевыесигареты "Голуаз",пахнущие неуютом и довольством,а
только страхом.
Я становлюсьомерзительносентиментальным, подумал я. Простосмешно!
Неужели ясталодним из бесчисленных Агасферови тоскую по теплой печке и
вышитымдомашним туфлям?По затхломумещанскому благополучиюи привычной
скуке обывательского житья?
Я решительно повернулся и пошел прочь от магазиновПятой авеню. Теперь
яшелна запади, миновавсквер, отданныйво власть подонкам идешевым
театришкам бурлеска,вышел на улицы,где люди молчасидели у дверей своих
домовнавысокихкрылечках, адетишки копошились между узкимикоробками
домовизбурогокамня,похожиенагрязныхбелыхмотыльков.Взрослые
показалисьмнеусталыми,но неслишкомозабоченными,еслиможнобыло
доверять защитному покрову темноты.
Мне нужна женщина, думал я,приближаясь к гостинице "Ройбен". Женщина!
Глупая, хохочущая самкаскрашенымижелтымиволосамиипокачивающимися
бедрами. Женщина, которая ничегоне понимает ине задает никаких вопросов,
кромеодного,достаточно ли утебяпри себе денег. И еще я хочубутылку
калифорнийскогобургундскогои,пожалуй,немногодешевогорома,чтобы
смешать его с бургундским.Эту ночья должен провести уженщины, ибомне
нельзя возвращаться в гостиницу. Нельзя возвращаться в гостиницу. В эту ночь
никак нельзя.
Но где найтитакую женщину? Такую девку? Шлюху? Нью-Йорк - не Париж. Я
ужепоопытузнал,чтонью-йоркская полиция придерживаетсяпуританских
правил, когда дело касается бедняков. Шлюхи не разгуливают здесь поулицам,
и у них нет опознавательных знаков -зонтиков и сумок необъятныхразмеров.
Есть, конечно,номерателефонов, нодля этогонужно время изнание этих
номеров.
- Добрый вечер, Феликс, - сказал я. - Разве Меликов еще не пришел?
- Сегодня суббота. - ответил Феликс. - Мое дежурство.
Правильно. Сегоднясуббота.Ясовсем обэтомзабыл. Мне предстояло
длинное, унылое воскресенье, и внезапно на меня напал страх.
Вномере уменяещеоставалось немного водки и,кажется, несколько
таблеток снотворного.Невольноя подумал о толстомРауле. Аведьтолько
вчера я насмехался над ним. Теперь и я чувствовал себя бесконечно одиноким.