- Наконец-тояслышу отвас нечтовразумительное, -сказала Наташа
Петрова. - Salut!
- Salut, salve, salute! - крикнул Рауль и начал совсеми чокаться. При
этом он попытался даже встать,но плюхнулся на кресло в виде трона, которое
затрещало под ним. Эта старая гостиницавдовершение всего была обставлена
топорной псевдоготической мебелью.
Пока все чокались, ко мне подошел Лахман.
- Сегодня вечером, - шепнул он, - я напою мексиканца.
- А сам не напьешься?
-Я подкупил Альфонса.Он подает мнетолько воду. Мексиканец думает,
что я пью, как и он, текилу. У нее тот же цвет, то есть она бесцветная.
-Я бы лучшеподпоил даму сердца, - сказал я. -Мексиканец неимеет
ничего против. Не хочет сама дама.
На секунду Лахман потерял уверенность в себе, но потом упрямо сказал:
-Ничегонезначит.Сегодняэтовыйдет.Должновыйти.Должно.
Понимаешь?
-----------------------------------------
(1) Любовь с первого взгляда (франц.).
-Пей лучше с нимиобоими... И с самим собойтоже.Может, спьяну ты
придумаешь что-нибудь такое, до чего бы трезвый не додумался. Бывают пьяные,
перед которыми трудно устоять.
- Нотогда я ничего не почувствую. Все забуду.Будеттак,как будто
ничего и не было.
-Жаль,что ты не можешь внушить себеобратное. Что все было, но для
тебя как будто и не было.
-Послушай,ведьэтожульничество,-запротестовалвзволнованный
Лахман. - Надо вести честную игру.
- А разве это честная игра - пить воду?
- Ячестен с самим собой. - Лахманнаклонился к моемууху. Дыхание у
негобыло горячее и влажное, хоть он и пил одну воду. - Я узнал, что у Инее
вовсене ампутировананога,онау нее просто не сгибается. Металлическую
пластинку она носит из тщеславия.
- Что ты выдумываешь, Лахман!
- Я не выдумываю. Я знаю. Тыне понимаешь женщин. Может, онапотому и
отказывает мне? Чтобы я не дознался.
На секунду я потерял дар речи. Amore, amour(1), думал я. Вспышка молнии
в ночи заблуждений,тщеславияв глубочайшейбезнадежности,чудо белойи
черной магии. Будь же благословенна, любовь. Я торжественно поклонился.
- Дорогой Лахман, в твоем лице я привететвую звездный сон любви.
- Вечные твои остроты! Я говорю совершенно серьезно.
Рауль с трудом приподнялся.
- Господа, - начал он, обливаясь потом. - Да здравствуетжизнь! Я хочу
сказать:как хорошо, что мыещеживем.Стоитмнеподумать, чтосовсем
недавно яхотеллишить себя жизни, и я готов влепить себе пощечину. Какими
же мы бываем идиотами, когда мним себя особенно благородными.
Пуэрториканка внезапно запела. Она пела по-испански. Наверное, это была
мексиканскаяпесня. Голосунеебыл великолепный, низкий и сильный.
Голосунеебыл великолепный, низкий и сильный.Она
пела, не сводя глаз смексиканца. Это была песня, исполненная печали и в то
же время ничем не прикрытого сладострастия. Почти жалобная песня, далекая от
всяких раздумий и прикрас цивилизации. Песняэта возниклав те стародавние
времена, когда человечество еще не обладало самым своим человечным свойством
-юмором; она была прямая до бесстыдства и ангельски чистая. Ни один мускул
не дрогнул на лице мексиканца. Да и женщина была недвижима - говорили только
еегубы и взгляд. И оба они смотрели другна друга немигающимиглазами, а
песня все лилась и лилась. То было слияние без единого прикосновения. Но они
оба знали, что это так. Я оглянулся -все молчали.Яоглядывал их всех по
очереди, а песня продолжала литься: я видел Рауля и Джона, Лахмана, Меликова
иНаташуПетрову-онимолчаслушали,этаженщинаподнялаихнад
обыденностью,но самаонаникогоне видела,кроме мексиканца, кроме его
помятого лицасутенера, в которомсосредоточиласьвся ее жизнь.И это не
было ни странно, ни смешно.
-----------------------------------------
(1) Любовь (исп. и франц.).
VIII
Перед тем какприступить к своим обязанностям,я получилтрехдневный
отпуск.В первыйдень я прошел всю Третью авеню всамый свойлюбимый час
переднаступлениемсумерек, когда в антикварныхлавкахвремя,казалось,
замирает,тенистановятсясиними,азеркалаоживают.Вэтотчасиз
ресторановтянетзапахом жареного лука и картофеля, официанты накрывают на
стол, и омары, выставленныевогромныхвитринах "Морского царя"наложе
пыток изо льда,пытаются уползти насвоихклешнях,изуродованных острыми
деревяннымиколышками. Янемогбезсодрогания смотреть наихкруглые
выгнутые тела,- они напоминали мне камеры пытоквконцлагерях, на родине
поэтов и мыслителей.
-Имперский егермейстер Герман Геринг не допустил бы ничего подобного,
- сказал Кан, который тоже подошел к витрине с огромными крабами.
- Вы говорите об омарах? Крабы ведь четвертованы. Кан кивнул.
- Третий рейх славитсясвоей любовьюк животным. Овчарку фюрера зовут
Блонди,ифюрерлелеетеекакродноедитя.Имперскийегермейстер,
министр-президент Пруссии Герман Геринг и его белокурая Эмми Зоннеман держат
усебяв Валгалле молодого льва,и Герман, облачившисьв одежду древнего
германца, с охотничьим рогом па боку, подходит кнему с ласковой улыбкой. А
шеф всех концлагерей Генрих Гиммлер нежно привязан к ангорским кроликам.
- Затопри видечетвертованных крабов уФрикка, имперскогоминистра
внутренних дел, можетвозникнутькакая-нибудь плодотворнаяидея. Впрочем,
какчеловек культурный - и даже доктор,- он отказался от гильотины, сочтя
ее чересчургуманной, и заменилгильотину ручным топором.Можетбыть, он
решит теперь четвертовать евреев, наподобие крабов.
- Как-никак мы народ, изначальным свойством которого было добродушие, -
сказал Кан мрачно.