.. к тюремной камере, кишевшей насекомыми.
- В Испании?
- В Северной Америке.
- И все же давайте рискнем в третийраз. Тюремные камеры здесь чистые.
Водка уменя в гостинице,тут вам не подадут ни капли... А вы романтик?-
спросил он немного погодя.
-Для меня это- непозволительная роскошь. Полиция хватает романтиков
чаще, чем всех прочих.
- Насчет полиции можете несколько месяцев не беспокоиться.
- Да, верно. Трудно сразу привыкнуть к этому.
Мы пошли к Меликову в гостиницу, но скоро мне стало там невмоготу. Я не
хотел пить, не хотел сидеть среди потертого плюша, а комната у Меликова была
совсем маленькая.Менятянулоещеразвыйти на улицу, слишкомдолгоя
просиделвзаперти. ДажеЭллис-Айлендбылтюрьмой-пустьсравнительно
благоустроенной,новсеже тюрьмой.ЗамечаниеМеликоваотом,чтов
ближайшие два месяца можно не бояться полиции, не выходило у меня из головы.
Два месяца - поразительно долгий срок!
- Сколько я еще могу гулять? - спросил я.
- Сколько хотите.
- Когда вы ложитесь спать?
Медиков небрежно махнул рукой.
-Не раньшеутра.Уменя сейчас самаяработа.Желаетенайти себе
женщину? В Нью-Йорке это не так просто, как в Париже. И довольно рискованно.
- Нет. Я просто хочу побродить по городу.
- Женщину легче найти здесь, в гостинице.
- Мне она не нужна.
- Женщина нужна всегда.
- Только не сегодня.
- Стало быть, вы всежеромантик, - сказал Меликов. - Запомните номер
улицы иназваниегостиницы. Гостиница"Ройбен". ВНью-Йоркелегко найти
дорогу: почти все улицы пронумерованы, только немногие имеют название.
Совсем как я. И я сталномером, который носит случайное имя, мелькнуло
у меняв голове.Какаяуспокоительнаябезымянность;имена приносили мне
слишком много неприятностей.
Ябесцельношелпо этомубезымянному городу.Грязные испарения его
поднималиськ небу. Ночьюэто был мрачный огненныйстолп, днем - белесый,
как облако. Похоже,что именнотакГосподьБог указывал в пустыне дорогу
первомуплемениизгнанников, первымэмигрантам.Яшел сквозь бурю слов,
шума,смеха, криков, которыеглухобилисьо мои барабанныеперепонки, я
слышалгул, не улавливая его смысл. Послепогруженной вомрак Европы люди
казались мне Прометеями- вот потный детина в сполохах электрического света
протягивает из дверей магазина руку, увешанную полотенцами и носками, умоляя
прохожих купить его товар;вот повар жарит пиццу на огромной сковородке,а
вокругнего такилетаютискры, будтооннечеловек, анекое древнее
божество.Я непонималчужуюречь,потому отменяускользалипочти
символический смысл пантомимы. Мне казалось, будто все происходит на сцене и
передомнойнеповара, незазывалы, не продавцы, амарионетки,которые
разыгрывают неведомую пьесу; я одинв ней не участвую и угадываю лишь общий
ее смысл.
Мне казалось, будто все происходит на сцене и
передомнойнеповара, незазывалы, не продавцы, амарионетки,которые
разыгрывают неведомую пьесу; я одинв ней не участвую и угадываю лишь общий
ее смысл. Я был в толпе и в то же время чувствовал себя чужим, неприкаянным,
отрезаннымот людей; нас разделялане стеклянная стена,не расстояние, не
враждебность инеотчужденность, ачто-то незримое. Это "что-то" касалось
меняодного икоренилосьвомне самом. Смутно я понимал:мгновениеэто
неповторимо, оно никогда не вернется - уже завтра острота чувств притупится.
И не потому, что окружающее станет мне ближе, - как разнаоборот. Возможно,
уже завтра я начну борьбу засуществование - буду ползать на брюхе, идти на
компромиссы, фальшивить, нагромождая горы той полу лжи, из которой и состоят
наши будни. Но сегодня ночью город еще являл мне свое неразгаданное лицо.
И вдруг я понял: добравшисьдочужихберегов, яотнюдьнеизбежал
опасности,-напротив:именно сейчас она угрожаламнесособойсилой.
Угрожаланеизвне, а изнутри.Очень долго ядумалтолько отом,чтобы
сохранить себе жизнь. В этоми заключалось мое спасение. То был примитивный
инстинктсамосохранения, инстинкт,которыйвозникаетна тонущем корабле,
когда начинается паника и у человека одна цель - остаться в живых.
Но уже скоро, с завтрашнего дня, а может, даже с этойдиковинной ночи,
действительность раскроется передо мнойпо-новому, и уменя опять появится
будущее, а стало быть, и прошлое. Прошлое,которое убивает, если не сумеешь
егозабытьили зачеркнуть. Японял внезапно, чтота коркальда, которая
успелаобразоваться, еще долгое времябудет слишкомтонкой, ходить по ней
опасно. Лед провалится. И этого надо избегнуть. Смогули яначать жизнь во
второйраз? Начать сначала -познать то, что простирается передо мной, так
же, как я познаю этот чужой язык? Смогу ли я начать снова? И не будет ли это
предательством, двойнымпредательством поотношению кмертвым,клюдям,
которые были мне дороги?
Я быстро повернулся и пошел назад,смущенныйи глубоко взволнованный.
Теперь я уже не глазел по сторонам.А когда увидел перед собой гостиницу, у
меня вдруг радостнозабилось сердце. Другие гостиницылезли вширь и вверх,
стараясь быть позаметней, а эта была тихой и незаметной.
Я вошелввестибюль,уродливоотделанный"подмрамор",иувидел
Меликова, дремавшего в качалке позадистойки. Оноткрылглаза, имнена
секундупоказалось, что у негонет век, каку старогопопугая. Потом его
глаза поголубели и посветлели.
- Вы играете в шахматы? - спросил он вставая.
- Как все эмигранты.
- Хорошо. Пойду принесу водку.
Он пошелнаверх. Я огляделся.Почему-то мнепочудилось, чтоя дома.
Человеку,который давноне имелдома, частоприходятв головуподобные
мысли.
II
В английском я делалбольшиеуспехи, и недели через две мой словарный
запасбыл уже как у пятнадцатилетнего подростка.