Она ничего не заметила. Ей ведь уже пытались дать
успокоительные пилюли,но онаотказывается от лекарства, считая,чтоэто
предательство по отношению к Моллеру. Точно так же, какоткрыть окно. И все
мы постараемся положитьейеще однутаблетку в еду.Самое трудноебудет
завтра утром, но необходимо удержать ее дома. Так вы придете?
- Да. В похоронное бюро. А оттуда тело доставят в крематорий?
Рабинович кивнул.
- Крематорий там же? - спросил я. - При похоронном бюро?
- Не думаю.
- Что вы там так долго обсуждаете? - крикнула Бетти из комнаты.
- Она что-то заподозрила, - шепнул Рабинович. - Доброй ночи.
- Доброй ночи.
Пополутемномукоридору,настенахкотороговиселифотографии
"Романского кафе" в Берлине, он вернулся в душную комнату.
XIII
В эту ночь я плохо спал и рано вышел из гостиницы - слишком рано, чтобы
идти кСилверсу. До музея Метрополитен я добирался на автобусе - проехал по
Пятой авенюдо углаВосемьдесят третьей улицы. Музейещебылзакрыт.Я
прошел по Сентрал-паркупозадимузеядо памятникаШекспиру,затем вдоль
озера - до памятника Шиллеру, которого сперва я даже не узнал. Вероятно, его
воздвиг какой-нибудь американский немец много десятилетий тому назад.
Междутемоткрылимузей.Я былвнемнепервый раз.Здесьвсе
напоминалоо времени,проведенноммноюв Брюссельском музее, и,какни
странно, больше всего тишиною в залах. Безграничная мучительная скука первых
месяцев,монотонная напряженность и непреходящийстрах первыхдней, страх
бытьобнаруженным,лишьпостепеннопереходившийвсвоегорода
фаталистическуюпривычку,-всеэтопод конец ушло куда-то, скрылось за
горизонтом. Осталась лишь эта зловещая тишина,полнаяоторванность,жизнь
как бы в штилевом ядре, окруженном бурнымивихрями торнадо, - там же, где я
был, царило безветрие, там не полоскался, не шевелился ни один парус.
Впервый раз придя в музей,я боялся,что во мне всколыхнется что-то
более сильное, однакотеперь я знал, что Метрополитенлишь снова погружает
меня в ту жезащитнуютишину.Ничто вомне не дрогнуло,пока я медленно
бродилпозалам. Мир итишина исходилидажеот самыхбурныхбатальных
композицийнастенах-внихбылочто-тостраннометафизическое,
трансцендентное,потустороннее,какая-топоразительнаяумиротворенность
оттого,чтопрошлоебезвозвратнокануловнебытие,умиротворенность и
тишина, какую имел в виду пророк, говоря, что Бог являет себя не в буре, а в
тишине;эта всеобъемлющая тишина оставляла на своих местах,не давая войне
взорвать этотмир, - мне казалосьдаже,чтоона защищаети меня самого.
Здесь, в этихзалах,у меня родилосьбезгранично чистоеощущениежизни,
которое индийцыназывают"самадхи", когда возникаетиллюзия,будто жизнь
вечнаи мы вечно пребудем в ней, еслитолько нам удастся сброситьзмеиную
кожу собственного "я" ипостигнуть,чтосмерть- всеголишь"аватара",
превращение.
Подобнаяиллюзиявозникла уменяперед картиной Эль Греко,
изображающейТоледо- мрачныйивозвышенный пейзаж;онависела рядом с
большимполотном- портретом ВеликогоИнквизитора,этогоблагообразного
прообраза гестаповцаивсех палачеймира. Я незнал, существует ли между
ними взаимосвязь, и вдруг в мгновенном озарении понял: ничто не связано друг
сдругоми все взаимосвязано,иэтавсеобщая взаимосвязь -своего рода
извечный человеческий посох в земном странствии, один конец которого - ложь,
другой-непостижимаяистина.Ночемявляетсянепостижимаяистина?
Непостижимой ложью?
В музее я оказался не случайно. Смерть Моллера задела меня сильнее, чем
можно было ожидать. Вначале она как будто не слишкомвзволновала меня,ибо
мне нередко доводилось переживатьтакое воФранции во время моих скитаний.
Ведь и Хаштенеер, который по небрежности французской бюрократии беспомощно и
бессмысленнопрозябал влагередля интернированных,узнаво приближении
немцев, предпочел умереть, лишь бы не попасть в их кровавые руки. Но то была
вполне объяснимая слабостьвминуту опасности.СМоллером делообстояло
иначе. Человеку удалось спастись, аон не захотел жить, и он был некем-то
посторонним, незнакомцем, нет, - его смерть касалась всех нас.Я хотел и не
мог недумать осудьбе Моллера. Мысли о нем преследовали меня, не давая ни
минуты покоя. Именнопоэтомуяиотправился вмузей иходил позалам,
переходя от одного полотна к другому, пока не дошел до картины Эль Греко.
Пейзаж Толедо произвел на меня сегодняособенно мрачное и безрадостное
впечатление.Вероятно,этообъяснялосьигроюсвета,аможет,моим
собственныммрачным настроением. Прежде я ничего не искал вэтомпейзаже,
сегодня же надеялся найти в нем утешение, но это был самообман: произведения
искусства - не сестры милосердия. Кто ищетутешения, должен молиться.Но и
это тожевсего лишьсамообман. Пейзаж безмолвствовал. Он не говорилнио
вечной,ни о преходящей жизни - он был просто прекрасен и полон внутреннего
спокойствия, однако сейчас, когда я искал в немжизнь, чтобы отогнать мысли
о смерти, мне вдруг почудилосьвнем нечто загробное, будто я находился по
ту сторону Ахерона. Зато огромный портрет Великого Инквизитора светился, как
никогда, холодным красным светом, иглаза его следили затобой, куда бы ты
ни шел, словноонвдруг, спустя столько веков, пробудился ото сна. Полотно
было огромное, оногосподствовало надо всемвэтом зале. Иононебыло
мертвым. Оно никогданеумрет. Пыткине прекращаются, страх непроходит.
Спастисьникомунедано.Мнесталовдругясно,чтоубилоМоллера.
Впечатление отпроисшедшего не прошло, оноосталось. Темне менее вомне
таиласьнадежда,ионаобреталавсе большую силу,заставляяверитьв
возможность спасения.
Я дошелдо зала, где экспонироваласькитайская бронза.Мне нравилась
голубая бронза. Моялюбимая яйцевидная чашастояла в стеклянном шкафу, и я
сразунаправилсякней.