Темне менее вомне
таиласьнадежда,ионаобреталавсе большую силу,заставляяверитьв
возможность спасения.
Я дошелдо зала, где экспонироваласькитайская бронза.Мне нравилась
голубая бронза. Моялюбимая яйцевидная чашастояла в стеклянном шкафу, и я
сразунаправилсякней. Она быланеполированной,вотличиеот зеленой
безукоризненнойбронзы великолепного алтаря эпохи Чжоу,стоявшегопосреди
зала;егобронзовыефигуркисияли,какнефрит,древностьсообщала им
шелковистый блеск. Я охотно подержал бы чашу несколько минут в руках, но она
быланедосягаемав своем стеклянном шкафу, что было вполне разумно, потому
что даже невидимые капельки пота с рук могли повредить драгоценный экспонат.
Я задержался,пытаясь представить себе,какова она наощупь. Удивительно,
какэтоменяуспокаивало.Ввысоком,светломпомещениибылочто-то
магическое- именно это так и притягиваломеня кантикварньм магазинам на
Второй и Третьей авеню. Время здесь останавливалось, - время, которое ятак
бесполезно тратил только на то, чтобы остаться в живых.
Хотя похороны стоили сравнительно недорого, нобыли обставлены с таким
ложным пафосом, что лучше было бы положить тело в ящик из простых досок и на
дрогахотвезтинакладбище. Самым отвратительным для меня было ханжество:
кругом всеивсявчерном,торжественные мины, скорбныелица, горшки с
самшитомпривходеиорган,который-каквсеотлично знали-был
просто-напросто записьюнаграммофонной пластинке. КогдаБетти,красная,
вспотевшая, вся в черных оборках, отчаянно и громко зарыдала, это прозвучало
почти как избавление.
Японимал, что я несправедлив. Напохоронах трудно избежать пафосаи
тайного, глубоко запрятанного удовлетворения оттого, что не ты лежишь в этом
ужасномполированномящике. Эточувство,которое тыненавидишь,ноот
котороготемнеменеетрудноизбавиться,всечуть-чутьсмещает,
преувеличивает и искажает. К тому же мне было не по себе.
Мысль окрематории вызывалау меня всебольшее раздражение. Мне было
известно, что упохоронных бюро, естественно, нет собственных крематориев -
они есть только в концентрационных лагерях в Германии, - но эта мысль засела
уменявголовеигудела,какнеотвязныйслепень.Мнетяжелобыло
погружатьсяв подобныевоспоминания,поэтомуя решил про себя, чтоесли
после панихиды придется ехать еще и на кремацию, как это раньше было принято
вЕвропе,яоткажусь.Нет,неоткажусь,простоисчезнубезвсяких
объяснений.
Говорил Липшюц. Я не слушал его. Меня мутило от духоты и резкого запаха
цветов. Я увидел Фрислендера и Рабиновича. Всего пришло человек двадцать или
тридцать. Половины изних я не знал,но,судяпо внешности,этобыли в
основном писатели и артисты. Двойняшки Коллер тоже присутствовали здесь. Они
сидели рядом с Фрислендером и его женой.
Двойняшки Коллер тоже присутствовали здесь. Они
сидели рядом с Фрислендером и его женой. Кан был один. Карменсидела на две
скамейки впереди него, причем у меня сложилось впечатление, что, пока Липшюц
говорил, она попросту спала.Остальное было как обычнона панихидах. Когда
на людей обрушивается нечто непостижимое, они пытаются постичь это с помощью
молитв,звуковорганаинадгробныхречей,сдобренныхсердобольной
обывательской фальшью.
Вдруг возле гроба появилисьчетверомужчин вчерныхперчатках;они
быстро и легкоподняли гроб - их сноровка напоминала сноровкупалача -и,
бесшумношагаянарезиновыхподошвах,вынеслиегоизпомещения.Все
закончилосьнеожиданноибыстро.Когдаонипроходилимимоменя,мне
показалось, будто что-то потянуло вверх мой желудок, и, к своемуизумлению,
я почувствовал, как слезы навернулись мне на глаза.
Мы вышлинаулицу. Я осмотрелся,но гроба уже не было. Рядом со мной
оказался Фрислендер. Я подумал:
можно ли в такой момент поблагодарить его за одолженные деньги?
- Идемте, - сказал он, - у меня машина.
- Куда? - спросил я в панике.
- К Бетти. Она подготовила кое-что выпить и поесть.
- Мне пора на работу.
-Сейчасведь обеденноевремя. Ивы можетепобыть совсемнедолго.
Только чтоб Бетти видела, чтовы пришли. Она принимает этоочень близкок
сердцу. И так - всякий раз. Вы же знаете, какая она. Пойдемте.
Вместе с нами поехали Рабинович, двойняшки Коллер, Кан и Кармен.
- Это была единственная возможность убедить ее не прощаться с Моллером,
- заметил Рабинович. - Мы сказали, что после панихиды все придут к ней.Это
была идея Мейера. Подействовало. Она гордитсясвоей славой хорошей хозяйки,
и это победило в ней все прочие соображения. Она встала в шесть утра,чтобы
всесделать.Мыей посоветовали приготовить салаты и холодныезакуски: в
жаруэтолучше всего.К томужеприготовлениеихзаймет у неебольше
времени.Онахлопоталадочасу. Слава Богу!ОГосподи, кактам сейчас
выглядит Моллер в такую жару.
Бетти вышла нам навстречу. Двойняшки Коллер сразу жеотправились с ней
на кухню. Стол уже был накрыт. Все эти хлопоты трогали и бередили душу.
- В старину это называлось тризной, - заметил Рабинович. - Впрочем, сей
древний обычай...
Увлекшись, онразразился длинной тирадой о возникновении этогообычая
на заре человечества.
"Вот ведь дотошный!" - подумал я, не слишком внимательноприслушиваясь
к его словам и выискивая способ незаметно уйти. Появились двойняшки Коллер с
блюдами -сардиныв масле, куринаяпеченка итунец подмайонезом.Всем
раздалитарелки.Язаметил,как Мейер-второй, иногдабывавший уБетти,
ущипнулоднуизсестерзавесьмасоблазнительныйзад.Итак,жизнь
продолжается. Онаможет быть страшной или прекрасной в зависимости от того,
как на нее смотреть! Проще было считать ее прекрасной.