Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня:
- Боюсь, что все кафе одинаковы.
Я покачал головой:
- Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь
бар.
- Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня?
- Я знаю один, - ответил я. - И там вполне спокойно. Если вы не возражаете...
- Ну что ж, для разнообразия...
Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду.
Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста.
- Итак, пойдем, - сказала она.
Я подозвал кельнера, - Три большие рюмки коньяку! - заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже
находившемуся в могиле. - Три марки тридцать.
Девушка обернулась:
- Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп.
- Две я выпил еще вчера.
- Какой лжец! - прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала.
Я повернулся и поклонился:
- Счастливого рождества, сударыня! - и быстро ушел.
- У вас была ссора? - спросила девушка на улице.
- Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам.
- Я тоже, - ответила она.
Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.
x x x
В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он
поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды
он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны
были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал... Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье -
то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить:
сколько ни празднуй, всT мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну.
ВсT мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час.
Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:
- Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:
- Салют, Робби.
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
- Что бы вы хотели выпить? - спросил я девушку.
- Пожалуй, рюмку мартини, - ответила она, - сухого мартини.
- В этом Фред специалист, - заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.
- Мне как обычно, - сказал я.
В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С
потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики,
словно там отражалось подземное пламя.
Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики,
словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра - одна над столиком Валентина, другая над нашим.
Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось - это узкие светящиеся ломти мира.
Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой
она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами.
В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое
слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе.
Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу
же протянул его Фреду.
- Вам нравится здесь? - спросил я.
Девушка кивнула. - Ведь здесь лучше, чем в кондитерской?
- Я ненавижу кондитерские, - сказала она.
- Так зачем же нужно было встретиться именно там? - спросил я удивленно.
- Не знаю. - Она сняла шапочку. - Просто я ничего другого не придумала.
- Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома.
Она засмеялась:
- А ведь это, пожалуй, печально?
- Нет, - сказал я. - Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую гаванну:
- От господина Гаузера.
Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал.
- Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, - пробасил он.
Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал
где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело
приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть.
- Это мой друг, - сказал я девушке. - Товарищ по фронту. Он единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья
создать для себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что всT еще жив.
Она задумчиво взглянула на меня. Косой луч света упал на ее лоб и рот.
- Это я отлично понимаю, - сказала она.
Я посмотрел на нее:
- Этого вам не понять. Вы слишком молоды.
Она улыбнулась. Легкой улыбкой - только глазами. Ее лицо при этом почти не изменилось, только посветлело, озарилось изнутри.
- Слишком молода? - сказала она. - Это не то слово. Я нахожу, что нельзя быть слишком молодой. Только старой можно быть слишком.
Я помолчал несколько мгновений. - На это можно многое возразить, - ответил я и кивнул Фреду, чтобы он принес мне еще чего-нибудь.
Девушка держалась просто и уверенно; рядом с ней я чувствовал себя чурбаном. Мне очень хотелось бы завести легкий, шутливый разговор,
настоящий разговор, такой, как обычно придумываешь потом, когда остаешься один. Ленц умел разговаривать так, а у меня всегда получалось неуклюже
и тяжеловесно.
Готтфрид не без основания говорил обо мне, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне почтового чиновника.