К счастью, Фред был догадлив. Он принес мне не маленькую рюмочку, а сразу большой бокал. Чтобы ему не приходилось всT время бегать взад и
вперед и чтобы не было заметно, как много я пью. А мне нужно было пить, иначе я не мог преодолеть этой деревянной тяжести.
- Не хотите ли еще рюмочку мартини? - спросил я девушку.
- А что это вы пьете?
- Ром.
Она поглядела на мой бокал:
- Вы и в прошлый раз пили то же самое?
- Да, - ответил я. - Ром я пью чаще всего.
Она покачала головой:
- Не могу себе представить, чтобы это было вкусно.
- Да и я, пожалуй, уже не знаю, вкусно ли это, - сказал я.
Она поглядела на меня:
- Почему же вы тогда пьете?
Обрадовавшись, что нашел нечто, о чем могу говорить, я ответил:
- Вкус не имеет значения. Ром - это ведь не просто напиток, это скорее друг, с которым вам всегда легко. Он изменяет мир. Поэтому его и пьют.
- Я отодвинул бокал. - Но вы позволите заказать вам еще рюмку мартини?
- Лучше бокал рома, - сказала она. - Я бы хотела тоже попробовать.
- Ладно, - ответил я. - Но не этот. Для начала он, пожалуй, слишком крепок.
Принеси коктейль «Баккарди»! - крикнул я Фреду.
Фред принес бокал и подал блюдо с соленым миндалем и жареными кофейными зернами.
- Оставь здесь всю бутылку, - сказал я.
x x x
Постепенно всT становилось осязаемым и ясным. Неуверенность проходила, слова рождались сами собой, и я уже не следил так внимательно за тем,
что говорил. Я продолжал пить и ощущал, как надвигалась большая ласковая волна, поднимая меня, как этот пустой предвечерний час заполнялся
образами и над равнодушными серыми просторами бытия вновь возникали в безмолвном движении призрачной вереницей мечты. Стены бара расступились, и
это уже был не бар - это был уголок мира, укромный уголок, полутемное укрытие, вокруг которого бушевала вечная битва хаоса, и внутри в
безопасности приютились мы, загадочно сведенные вместе, занесенные сюда сквозь сумеречные времена.
Девушка сидела, съежившись на своем стуле, чужая и таинственная, словно ее принесло сюда откуда-то из другой жизни. Я говорил и слышал свой
голос, но казалось, что это не я, что говорит кто-то другой, и такой, каким я бы хотел быть. Слова, которые я произносил, уже не были правдой,
они смещались, они теснились, уводя в иные края, более пестрые и яркие, чем те, в которых происходили мелкие события моей жизни; я знал, что
говорю неправду, что сочиняю и лгу, но мне было безразлично, - ведь правда была безнадежной и тусклой. И настоящая жизнь была только в ощущении
мечты, в ее отблесках.
На медной обивке бара пылал свет. Время от времени Валентин поднимал свой бокал и бормотал себе под нос какое-то число. Снаружи доносился
приглушенный плеск улицы, прерываемый сигналами автомобилей, звучавшими, как голоса хищных птиц. Когда кто-нибудь открывал дверь, улица что-то
кричала нам. Кричала, как сварливая, завистливая старуха.
x x x
Уже стемнело, когда я проводил Патрицию Хольман домой. Медленно шел я обратно. Внезапно я почувствовал себя одиноким и опустошенным. С неба
просеивался мелкий дождик. Я остановился перед витриной. Только теперь я заметил, что слишком много выпил. Не то чтобы я качался, но всT же я
это явственно ощутил.
Мне стало сразу жарко. Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок.
Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок.
«Черт возьми, опять это на меня нашло. Чего я только не наговорил ей!»
Я даже не решался теперь всT точно припомнить. Я уже забыл всT, и это было самое худшее. Теперь, здесь, в одиночестве, на холодной улице,
сотрясаемой автобусами, всT выглядело совершенно по-иному, чем тогда, в полумраке бара. Я проклинал себя. Хорошее же впечатление должен был я
произвести на эту девушку.
Ведь она-то, конечно, заметила. Ведь она сама почти ничего не пила. И, прощаясь, она как-то странно посмотрела на меня.
- Господи ты боже мой! - Я резко повернулся. При этом я столкнулся с маленьким толстяком.
- Ну! - сказал я яростно.
- Разуйте глаза, вы, соломенное чучело! - пролаял толстяк.
Я уставился на него.
- Что, вы людей не видели, что ли? - продолжал он тявкать.
Это было мне кстати.
- Людей-то видел, - ответил я. - Но вот разгуливающие пивные бочонки не приходилось.
Толстяк ненадолго задумался. Он стоял, раздуваясь.
- Знаете что, - фыркнул он, - отправляйтесь в зоопарк. Задумчивым кенгуру нечего делать на улице.
Я понял, что передо мной ругатель высокого класса. Несмотря на паршивое настроение, нужно было соблюсти достоинство.
- Иди своим путем, душевнобольной недоносок, - сказал я и поднял руку благословляющим жестом. Он не последовал моему призыву.
- Попроси, чтобы тебе мозги бетоном залили, заплесневелый павиан! - лаял он.
Я ответил ему «плоскостопым выродком». Он обозвал меня попугаем, а я его безработным мойщиком трупов. Тогда он почти с уважением
охарактеризовал меня: «Коровья голова, разъедаемая раком». А я, чтобы уж покончить, кинул: «Бродячее кладбище бифштексов».
Его лицо внезапно прояснилось.
- Бродячее кладбище бифштексов? Отлично, - сказал он. - Этого я еще не знал, включаю в свой репертуар. Пока!.. - Он приподнял шляпу, и мы
расстались, преисполненные уважения друг к другу.
Перебранка меня освежила. Но раздражение осталось. Оно становилось сильнее по мере того, как я протрезвлялся. И сам себе я казался
выкрученным мокрым полотенцем. Постепенно я начинал сердиться уже не только на себя. Я сердился на всT и на девушку тоже. Ведь это изза нее мне
пришлось напиться. Я поднял воротник. Ладно, пусть она думает, что хочет. Теперь мне это безразлично, - по крайней мере она сразу поняла, с кем
имеет дело. А по мне - так пусть всT идет к чертям, - что случилось, то случилось. Изменить уже всT равно ничего нельзя. Пожалуй, так даже
лучше.
Я вернулся в бар и теперь уже напился по-настоящему.
IV
Потеплело, и несколько дней подряд шел дождь. Потом прояснилось, солнце начало припекать. В пятницу утром, придя в мастерскую, я увидел во
дворе Матильду Штосс. Она стояла, зажав метлу под мышкой, с лицом растроганного гиппопотама.
- Ну поглядите, господин Локамп, какое великолепие. И ведь каждый раз это снова чистое чудо!
Я остановился изумленный. Старая слива рядом с заправочной колонкой за ночь расцвела.
Всю зиму она стояла кривой и голой. Мы вешали на нее старые покрышки, напяливали на ветки банки из-под смазочного масла, чтобы просушить их.
На ней удобно размещалось всT, начиная от обтирочных тряпок до моторных капотов; несколько дней тому назад на ней развевались после стирки наши
синие рабочие штаны. Еще вчера ничего нельзя было заметить, и вот внезапно, за одну ночь, такое волшебное превращение: она стала мерцающим
розово-белым облаком, облаком светлых цветов, как будто стая бабочек, заблудившись, прилетела в наш грязный двор.