Глаза ее сверкали, щеки покрылись румянцем Онавстала
у стены, и по ее счету противники начали поднимать пистолеты.
- Un... Deux... trois!
Оба выстрела раздались так быстро одинзадругим,чтопламясвечей
вздрогнуло толькораз.Маркизстоял,улыбаясь,опершисьрастопыренными
пальцами левой руки окрайстолаДавидпо-прежнемудержалсяпрямо;он
медленно повернул голову, ища глазамижену.Потом,какплатьепадаетс
вешалки, он рухнул на пол.
Тихо вскрикнув от ужаса иотчаяния,овдовевшаядевушкаподбежалак
Давиду и склонилась над ним. Она увидела его рану, подняла голову,ивее
глазах появилась прежняя скорбь.
- В самое сердце, - прошептала она. - Его сердце!
- Вкарету!-загремелмощныйголосмаркиза.-Деньнеуспеет
забрезжить, как я отделаюсь от тебя. Сегодня ночью ты снова обвенчаешься,и
муж твой будет жить. С первымвстречным,моямилая,ктобоннибыл:
разбойникилипахарь.Аеслимыникогоневстретимнадороге,ты
обвенчаешься с холопом, который откроет нам ворота. В карету!
Неумолимыймаркиз,дама,сновазакутаннаявплащ,форейторс
пистолетами в руках - все направились к ожидавшей их карете Удаляющийся стук
ее тяжелых колес эхом прокатился по сонной улице. В зале "Серебрянойфляги"
обезумевший хозяин таверны ломалрукинадмертвымтеломпоэта,аогни
двадцати четырех свечей колыхались и плясали на длинном столе.
ДОРОГА НАПРАВО
Итак, три лье тянулась дорога ивдругозадачилаего.Поперекее
пролегла другая дорога, широкая и торная. Давид постоял немного в раздумье и
повернул направо.
Куда вела дорога, он не знал, онрешилвэтуночьуйтиотВернуа
подальше. Пройдя одно лье, он поровнялсясбольшимзамком,где,видимо,
только что кончилось какое-то торжество. Все окна были освещены; отбольших
каменных воротузоромрасходилисьследы,оставленныевпылиэкипажами
гостей.
Еще три лье остались позади, и Давидутомился.Онвздремнулукрая
дороги, на ложе из сосновых веток, апотомподнялсяиопятьзашагалпо
незнакомому пути.
Так пять дней шел онпобольшойдороге;спалнамягкихпостелях,
приготовленных ему Природой, или на копнах сена,елчерныйхлебрадушных
пахарей, пил из ручья или из щедрой пастушьей чашки.
Наконец, он перешел через большоймостивступилввеселыйгород,
который увенчал терниями и лаврами больше поэтов, чемвесьостальноймир.
Дыхание его участилось, когдаПарижзапелемувполголосаприветственную
песнь - песнь перекликающихся голосов, шаркающих ног, стучащих колес.
Высоко под крышей старогодоманаулицеКонтипоселилсяДавиди,
примостившись на табурете, принялся писать стихи. Некогда на этой улице жили
важные и знатные горожане,атеперьонадавалаприюттем,ктовсегда
плетется по стопам разорения и упадка.
Дома здесь были большие и еще хранили печать былоговеличия,хотяво
многих из них не осталось ничего, кроме пауков и пыли.Поночамнаулице
слышался стук клинков и крики гуляк, кочующих из таверны в таверну. Там, где
когда-то был чинный порядок, воцарился пьяный игрубыйразгул.Ноименно
здесь Давид нашел себе кров, доступный его тощему кошельку.Светсолнцаи
свет свечи заставал его за пером и бумагой.
Однажды, после полудня, он возвращался из фуражирской вылазки вмирс
хлебом, творогом и бутылкой дешевого вина. Поднимаясь помрачнойлестнице,
он столкнулся - точнее сказать, наткнулся на нее,таккаконанеподвижно
стояла на ступеньке, - с молодой женщиной такой красоты, какуюнерисовало
даже пылкое воображение поэта. Под еедлинным,темнымраспахнутымплащом
виднелось роскошное платье. В глазах отражались малейшие оттенки мысли.Они
казались то круглыми и наивными, как у ребенка, то длинными и влекущими, как
у цыганки. Приподняв одной рукойподолплатья,онаприоткрыламаленькую
туфельку на высоком каблучкеисразвязавшимисялентами.Каконабыла
божественна! Ей не пристало гнуть спину, онабыларождена,чтобыласкать
собой глаз и повелевать!
Быть может, она заметила приближение Давида и ждала его помощи.
О! Она просит мсье извинить ее, она заняла собой всю лестницу!Ноэта
туфелька...такаяпротивная!Нучтоснейподелаешь!Всевремя
развязывается. О, если бы мсье был так любезен!
Пальцы поэта дрожали, когда он завязывал непослушные ленты.Онпочуял
опасность и хотел бежать, но глаза у нее стали длинныеивлекущие,каку
цыганки, и удержали его. Он прислонился к перилам, сжимаяврукахбутылку
кислого вина.
- Вы были так добры, - улыбаясь, сказала она. - Мсье, вероятно, живет в
этом доме?
- Да, сударыня. Да... в этом доме, сударыня.
- Вероятно, на третьем этаже?
- Нет, сударыня, выше.
Женщина чуть раздраженно пошевелила пальцами.
- Простите. Это был нескромныйвопрос.Надеюсь,мсьеизвинитменя?
Совершенно неприлично было спрашивать, где вы живете.
- Что вы, сударыня. Я живу...
- Нет, нет, нет; не говорите. Теперь я вижу, что допустилаошибку.Но
что я могу поделать: меня влечет к себе этот дом и все, что снимсвязано.
Когда-то он был моим домом. Я часто прихожусюда,чтобыпомечтатьотех
счастливых днях. Пусть это будет мне оправданием.
-Вамнетнуждыоправдываться...позвольтемнесказатьвам,-
запинаясь, проговорил поэт.