"Яположу
ее на твою кровать, -- сказал он, -- четверо солдат подержат ее за руки и за
ноги,покатыбудешьугощатьсябольшой ложкой, пока не отведаешь ее как
следует. Пусть она покрутится! Это все фигня!Дажесамыеблаговоспитанные
сперваисходятзлостью, так и крутятся, а потом умоляют: не бросайте меня,
мой генерал, как надкушенное яблоко!" Однако ПатрисиоАрагонеснепожелал
этого,онхотел большего -- любви той женщины, хотел быть любимым ею, ибо,
говорил он, она бесподобна, она знает любовь, знает, откуда чтоикак,вы
самиубедитесьвэтом,мойгенерал,когдаувидитеее. И тогда хозяин
облегчил участь Патрисио тем, чтоуказалему,какформулуспасения,на
тайныетропинки,ведущие в покои его, хозяина, сожительниц, и разрешил ему
пользоваться ими сколько угодно, но лишь так, как он сам --сналету,как
петух,не раздевая и не раздеваясь; и Патрисио Арагонес добросовестно полез
в болото чужих любвишек, поверив в то, что с их помощьюонсможетудушить
своюсобственнуюстрасть,свое собственное желание, но страсть была столь
велика, желание столь огромно, что он, случалось,забывал,какондолжен
заниматьсялюбовью,иделалэтоненаспех, а со смаком, проникновенно,
расшевеливая даже самых скупых на ласкуженщин,пробуждаяихокаменевшие
чувства,заставляяихстонатьотнаслажденияиудивленно радоваться в
темноте: "Экийвыпроказник,мойгенерал,неугомоннымстановитесьпод
старость!.."И с той поры никто -- ни сам генерал, ни Патрисио, ни кто-либо
из женщин -- не мог установить, от кого был зачат тот или иной ребенок,кто
чейсыни кто чей отец, ибо и от Патрисио Арагонеса, как и от его хозяина,
рождалисьоднинедоноски.Таквотисталось,чтоПатрисиоАрагонес
превратилсяв самого важного из приближенных, в самого любимого и, пожалуй,
самого страшного, а генерал, получивблагодаряПатрисиомассусвободного
времени,вплотнуюзанялся вооруженными силами, отдал им все свое внимание,
как некогда, при вступлении на высокий пост. Но он занялсяиминепотому,
что, как мы полагали, вооруженные силы были основой его власти. Напротив! Он
полагал,чтовооруженныесилы-- самый его заклятый естественный враг, и
соответственно с этим убеждением стремилсяразобщитьофицеров,нашептывая
одним,чтопротив них строят козни другие, тасуя их судьбы перемещениями и
назначениями то туда, то сюда, дабы не дать устояться заговору;онснабжал
казармыпатронами, в каждом десятке которых было девять холостых, поставлял
порох, смешанный с морским песком, а сам держал под руками отличный арсенал,
размещенныйводномиздворцовыхподвалов;ключиотэтогоподвала
позвякиваливоднойсвязке с другими ключами от других заветных дверей, и
каждый ключ существовал в единственномэкземпляре;толькоонимелправо
отворять арсенал под охраной сопровождавшего его, как тень, генерала Родриго
деАгилара,егодорогого друга, кадрового артиллериста, занимавшего посты
министра обороны, командующего президентской гвардиейиначальникаслужбы
национальнойбезопасности,одногоизтехнемногихсмертных,кому было
дозволено выигрывать у генерала партию в домино,--развенеРодригоде
Агиларпотерял правую руку, пытаясь обезвредить заряд динамита за несколько
минут до того, как президентская карета подкатила к тому месту,гдедолжно
было произойти покушение? За спиной генерала Родриго де Агилара и за личиной
ПатрисиоАрагонесаонпочувствовалсебянастолькоуверенно, что у него
притупился инстинкт самосохранения и он стал появляться на людях все чащеи
чаще,осмеливалсявыезжать на прогулку в город в сопровождении одного лишь
адъютанта,вобыкновеннойкарете,безгербов,и,раздвинувшторки,
разглядывалсложенныйиззолотистогокамняпышныйсобор,объявленный
президентским декретом самым прекрасным собором в мире; глазел настаринные
кирпичныедома,впорталахкоторыхзастылодалекоесонноевремя,на
подсолнухи, повернутые желтыми ликами в сторону моря, на покрытые брусчаткой
мостовые вице-королевского квартала, где стоял запахсвечныхогарков,где
мертвенно-бледныедевицы,зажатые на балконах между горшками с гвоздикой и
зелеными побегами вьюнков, сохраняя на лицах выражение каменного целомудрия,
неутомимо вязали спицами кружева; глазел на темныепровалыоконмонастыря
бискаек, откуда ровно в три часа пополудни доносилось то же самое упражнение
наклавикордах,чтоивнезапамятныевремена, -- этим упражнением было
отмеченонекогдапервоепрохождениекометы.
Аоднаждыонвъехалв
вавилонскоестолпотворение торгового квартала и проехал через весь квартал,
оглушенный неистовой музыкой,глядянагирляндылотерейныхбилетов,на
тележкисгуарапо,нагорки яиц игуаны, на турецкие лавчонки, выбеленные
солнцем, наужасающиеизображениядевицы,превращеннойвскорпионаза
неповиновениеродителям,на убогие хибары нищего переулка безмужних женщин
-- к вечерунагишомпоявляютсяониулавчонок,чтобыкупитьнаужин
несколькорыбин, а заодно отвести душу, матерно ругаясь с зеленщицами, пока
белье сохнет на деревянных балконах, украшенных искусной резьбой; а потомв
лицоемупахнулозапахомгнилыхракушек,онувидел ежедневное сборище
воровского сброда на углу, ивглазахзарябилоразноцветьенегритянских
лачуг,разбросанныхпохолмам у самой бухты, и вдруг -- вот он, порт! ах,
порт! пристань изтрухлявыхсырыхдосок,старыйброненосецупричала,
длинный,угрюмеесамой правды броненосец десантников! И тут карета едва не
налетелананегритянку-грузчицу,котораяотпрянула,пропускаявнезапно
повернувший,словноиспугавшийся чего-то, экипаж, и ей показалось, что она
увидела саму смерть в облике сумрачного старца, обозревающего порт взглядом,
исполненным мировой скорби. "Это он! -- потрясенновоскликнуланегритянка.
-- Этоон!Даздравствуетнастоящиймужчина!"--"Да здравствует!" --
завопили мужчины,женщиныимальчишки,выбегаяизтаверникитайских
закусочных,сбегаясьсовсехсторон. "Да здравствует! Да здравствует! Да
здравствует!" -- орали те, кто схватил под уздцы разгоряченных лошадей и кто
обступил карету, чтобы пожать руку самой власти; вся эта восторженнаятолпа
образоваласьтакнепосредственно, а главное, так быстро, что он едва успел
отвести сжимающую револьвер руку адъютанта, крикнув:"Нельзябытьтрусом,
лейтенант,онилюбятменя, не мешайте им!" Он был крайне взволнован таким
порывомлюбвиидругимиподобнымипорывами,причинойкоихонбылв
последующиедни,так что генералу Родриго де Агилару стоило большого труда
отговорить его отидеипрогулятьсявоткрытойкарете."Пустьпатриоты
отечества увидят меня с головы до ног! Никакой опасности, фигня все это!" Он
даженеподозревал,чтолишьвпортувзрывпатриотическоговосторга
произошелстихийно,авсепоследующиебылиорганизованыслужбой
безопасности,дабыублажать его без риска; накануне своей осени он был так
растроганизъявлениямилюбвиксвоейособе,чтопослемногихлет
затворничестваотважилсявыехатьизстолицы,велел раскочегарить старый
поезд, выкрашенный в цвета национального флага, и поезд, карабкаясь,словно
кот,покарнизамгромадногоцарстваунынияискорби, проползая сквозь
заросли орхидей и амазонских бальзаминов,пугаяобезьян,райскихптици
спящихнарельсахлеопардов,потащилсячерезвсюстрану к заснеженным
селениям, по родным местам президента, затерянным в пустынных уголках голого
плоскогорья; на станциях его встречали заунывной музыкой, уныло,словноза
упокой,звониликолокола,трепыхалисьтранспаранты,объявлявшиеего
апостолом, сидящим справа от Святой Троицы; к поезду сгоняли индейцев,дабы
показатьимсамувласть,скрытую в потусторонней полумгле президентского
вагона, но те, кто подходил поближе, видели в пыльном окне толькоудивленно
вытаращенные глаза, вздрагивающие губы, поднятую в приветствии растопыренную
ладонь;она,казалось,виситв воздухе сама по себе, ибо видна была лишь
одна эта растопыренная ладонь, аневсярука.