Я уже начал тогда
(1925) мой первый роман ("Тамара"), и она лестью выманила у
меня экземпляр первой главы, только что мной отпечатанной.
Она оттащила его в агенство, промышлявшее переводами на фран-
цузский утилитарных текстов вроде прошений и отношений, пода-
ваемых русскими беженцами разного рода крысам в крысиных но-
рахразличных"комиссарьятов". Человек, взявшийсяпредста-
вить ей "дословную версию", которую онаоплатила "в валюте",
продержал типоскрипт два месяца и при возвращении предупре-
дил, что моя "статья" воздвигла перед ним почти неодолимые
трудности, "будучи написанной идиоматически и слогом, совер-
шенно непривычным для рядового читателя". Так безымянный кре-
тин из горемычной, гремучей и суматошной конторы стал моим
первым критиком и переводчиком.
Я знать не знал об этой затее, пока в один прекрасный день
не застукалИрис,наклоняющейкаштановые кудри над листками,
почти пробитыми люто лиловыми буковками,покрывавшимиихбез
какогобытонибылоподобьяполей.Втедния наивно
противился любым переводам,частьюоттого,чтосампытался
переложитьпо-английскидва или три первых моих сочинения и в
итоге испытывал болезненное омерзение-ибешеннуюмигрень.
Ирис,скулачком у щеки и с глазами, в истомленном недоумении
бегущими по строкам, подняла на меня взор - несколько отупелый,
но с проблеском юмора, не покидавшего ее и всамыхнелепыхи
томительных обстоятельствах. Я заметил дурацкий промах в первой
строке,младенческоегугуканьевовторойи, не затрудняясь
дальнейшим чтением, все разодрал, - что не вызвало в моей милой
упрямице никакого отклика, кроме безропотного вздоха.
Дабывозместитьсебенедоступностьмоихписаний,она
решиласамастать писательницей. С середины двадцатых годов и
до конца ее краткой,зряшной,необаятельнойжизнимояИрис
трудиласьнаддетективнымроманомв двух, в трех, в четырех
последовательныхверсиях,в которых интрига, лица, обстановка
- словом, все непрестанно менялосьвпомрачительныхвспышках
лихорадочныхвымарок- все, за исключеньем имен (из которых я
ни одного не запомнил).
У нее не только напрочь отсутствовал литературныйталант,
ейнехваталодажеуменьяподделатьсяподмалуютолику
одаренныхавторовизчислапроцветавших,ноэфемерных
поставщиков"детективногочтива",котороеонапоглощалас
неразборчивым рвением образцового заключенного. Но как же тогда
моя Ирис узнавала,чтоейпеременить,чтовыкинуть?Какой
гениальныйинстинкт велел ей уничтожить целую груду черновиков
в канун, да, в сущности, в самый канун еенеожиданнойсмерти?
Толькоодно и могла представить себе эта странная женшина (и с
пугающей ясностью) - кармазиновую бумажнуюобложкуидеального
итоговогоиздания,скоторойволосатыйкулак негодяя тыкал
пистолетообразнойзажигалкойвчитателя,разумеется,не
догадывающегося,поканеперемрутвсеперсонажи, что это и
впрямь пистолет.
Позвольте мне взять наугад несколько вещихмгновений,до
времени ловко замаскированных, незримых в узорах семи зим.
Вминутузатишьяна великолепном концерте (мы не сумели
купить на негосмежныхмест)язаметил,какИрисрадушно
приветствуетженщинустусклымиволосамиитонким ртом; я
определенноеегде-товиделисовсемнедавно,носама
незначительностьееобликанепозволилауловитьсмутного
воспоминания, а Ирис я так о ней и неспросил.Ейпредстояло
стать последней наставницей моей жены.
Каждыйавторпривыходеегопервойкниги уверен, что
всякий, кто ее похвалил, - это его личный друг или безликий, но
благородный радетель, хулить же ееспособнылишьзавистливый
прощелыгадапустоеничтожество.Безсомнения,мог бы и я
впастьвподобноезаблуждение,читаяразборы"Тамары"в
периодическихрусскоязычныхизданияхПарижа, Берлина, Праги,
Риги и иных городов, но я ктомувремениужепогрузилсяво
второймойроман- "Пешка берет королеву", а первый ссохся в
моем сознании до пригоршни разноцветного праха.
Издатель "Patria", эмигрантского ежемесячника,вкотором
сталавыпускамипубликоваться"Пешка",пригласил"Ириду
Осиповну" и меня налитературныйсамовар.Упоминаюобэтом
единственнопотому,чтотобыл один из немногих салонов, до
посещенья которой снисходиламоянелюдимость.Ириспомогала
приготовлятьбутерброды.Япокуривалтрубкуинаблюдал
застольные повадкидвухкрупныхроманистовитрехмелких,
одногокрупногопоэтаипяти помельче, обоих полов, а также
одногокрупногокритика(ДемианаБазилевского)ипяти
маленьких,вих числе "Простакова-Скотинина", прозванного так
его архисупостатом Христофором Боярским.
Крупного поэта, Бориса Морозова, спросили, как прошелего
вечервБерлине,ионсказал:"Ничево", и затем рассказал
смешную, но не запомнившуюся историюпроновогопредседателя
Союзарусскихписателей-эмигрантовГермании.Дама, сидевшая
рядом сомной,сообщила,чтоонабезумаотвероломного
разговорамеждуПешкойи Королевой, насчет мужа, неужели они
взаправду выбросят бедного шахматиста из окна? Яотвечал,что
взаправду,но не в ближайшем выпуске и впустую: он будет вечно
жить в сыгранных импартияхивомножествевосклицательных
знаковбудущиханнотаторов.Я также слышал - слух у меня под
статьзрению-обрывкиобщегоразговора,например,
пояснительныйшепотиз-подруки:"Она англичанка" - за пять
стульев от меня.
Все эти мелочи навряд ли стоили б записи, когда бы онине
служилипривычнымфономвсякойподобнойсходкирусских
изгнанников, на котором там и сям, средипересудовицеховой
болтовни, вспыхивала некая памятка - строчка Тютчева или Блока,
приводимаяпоходя,спривычнойлюбовью,явленнаянавек
потаеннаявысотаискусства,украшавшегопечальныежизни
внезапнойкаденцией, нисходившей с нездешних небес, сладостью,
славой,полоскойрадуги,отброшеннойнастенухрустальным
пресс-папье,которого мы никак не найдем.