Увы, несколькими строкаминиже граф вдруг возобновляет связьсо своим
веком"великихнаучных открытий",чтобы заявить:"...ядолженизменить
совершенно свою точку наблюдения иизучать законы движения пара, колокола и
ветра. То же должна сделать история. И попытки этого уже были сделаны".
В общем,в результате этих отрешенных и нерешенных (как онсчитает --
пока!) задач Толстой приходит к мысли,что "для изучения законов истории мы
должныизменитьсовершеннопредметнаблюдения, оставить впокоецарей,
министрови генералов,аизучатьоднородные, бесконечно малыеэлементы,
которые руководят массами".
Почти марксизм. Ленин, очевидно, иэтужажду познанийимелввиду,
присуждая графуновыйтитул"зеркала русскойреволюции". Вождь, впрочем,
долженбылзнать, чтос Толстым всегда не всетак просто,что не только
отражением"суммылюдскихпроизволов"занимался,ноисвойнемалый
"произвол" добавлял в этусумму: а прежде всего полагал,что движение этих
бесконечныхсослагательныхнаправляетсяСверху,тоестьнетеориями
задвинутых экономистов или антропологов, а Провидением.
Новотбываетжевсе-таки,чтонекоторыетеоретикиипрактики
выделяются из "суммы произволов" и посылают миллионы на смерть и миллиарды в
рабство, сталобыть, произвол произволу рознь и нам при всем желании трудно
прилепитьсякроевойкартине,какойбывпечатляющейонанебыла,и
отвергнуть роль личности в истории.
Всеэтиразмышления натолстовские темы,какбы являющиесяполным
подтверждением нашего эпиграфа, понадобились намдля того, чтобыподойти к
началу сороковых годов и глянуть сквозь магический кристалл в очередную даль
все того же,единственного мирового "свободногоромана",однойиз частей
коего мы хотелибывидетьи нашеповествование,итам обозретьфеерию
"человеческих произволов", известную в истории подназванием Вторая мировая
война.
ГЛАВА 1
ВЫ СЛЫШИТЕ, ГРОХОЧУТ САПОГИ
Колоннановобранцев,несколькосотмосковскихюнцов,вразнобой
двигаласьпоночной Метростроевскойулице(бывшей Остроженке)в сторону
Хамовнических казарм. Несмотря на приказ "в строю не курить", то тут, то там
втемной масселюдейзанималиськрошечные зарева, освещаягубы, кончики
носов и ладони. Вчерашнимшколярам не впервой было дымить втихаря, в кулак.
Они и шли-то из школы, что в Ситцевом Вражке, где был сборный пункт, то есть
изпривычной обстановки.Шуршалиштатские штиблеты,мелькалии шикарные
белыетуфли,еще вчеранатиравшиеся зубнымпорошком"Прибой",бесшумно
пролетали матерчатые тапочки.
Куданаправлялсямарш,небыло сказано,однаковсе ужезнали:в
Хамовническиеказармына санобработку,медосмотри распределение.
Куданаправлялсямарш,небыло сказано,однаковсе ужезнали:в
Хамовническиеказармына санобработку,медосмотри распределение. Москва
былапустынна, затемнена,фонари негорели, окнабылизакрытыплотными
шторами обязательной светомаскировки, но небо светилось, в нем стояла полная
луна, хотя не она была главнымисточником света, а прожекторы, пересекавшие
лучамисвященныйсвод вразныхнаправлениях, то скрещиваясь,то образуя
гигантскиелейтенантскиешевроны.Подэтилучи попадалитолько колбасы
аэростатоввоздушного заграждения, но все знали,что в любоймомент может
высветиться ичто-нибудьдругое.Вгороде ходилиглухие слухи, чтонад
столицей уже не раз кружили немецкие разведчики.
В глубине строя, среди однолеток, шагал девятнадцатилетний МитяГрадов
(Сапунов).Он стал за эти годы довольно рослым парнем, сширокими плечами,
развитымторсом,чутьдлинноватымирукамии чуть коротковатыминогами,
хорошим чубом, скуластым и челюстным лицом, сильными и непонятно светящимися
глазами;в общем,славныйюноша. Какраззатри дня до начала войны он
окончил среднююшколу, готовилсяпоступать вмедицинский (естественно, по
советуи по протекции деда Бориса),но все повернулось иначе:не прошло и
полутора месяцев, как был призван.
Кто-товстроюуже завел: "Пусть яростьблагороднаявскипает,как
волна,идетвойна народная,священнаявойна!"Песняэта совсем недавно
начала вылетать из репродукторови сразу же вошлавобиход. Что-то вней
быломощно-затягивающее,не оставляющеесомнений.Даже иМите,который
всегдасебя чувствовал чужаком в советском обществе,казалось, что тяжелый
маршевыйритм и кошмарные слова ("Гнилой фашистскойнечисти загоним пулю в
лоб,отребьючеловечествасколотимкрепкийгроб...")заполняютиего
какой-то могучей, хоть ине очень отчетливоадресованной яростью. Впрочем,
сейчас,в этом строю,в ночи, во время первого своегомаршаквойне, не
песняегобеспокоила,априсутствиеЦецилииРозенблюм.Колонна
сопровождалась кучкой мамаш, ивней семенила Цецилия. Кто ее звалсюда и
кому нужны этителячьи нежности? Мамашав ней, видите ли, проснулась! Экая
бестактность, крутилась в голове у Мити чужая, разумеется, из лексикона деда
Бориса фраза. Экая бестактность! Завсе этигоды приемный сынни разуне
назвал ЦецилиюРозенблюм матерью.Ееотца Наума Матвеевича он охотно звал
"дед", да, впрочем, не только звал, но исчитал своим,почти естественным,
почти таким же, как дед Борис, дедушкой. Отца приемного, Кирилла Борисовича,
давно уже пропавшего в колымских тундрах, помнил все-таки отцом, может быть,
даже больше, чемотцом, потому что не стерлась еще в нем память о настоящем
отце Федоре Сапунове, жестоком и диком мужике.Ончасто и в какие-то самые
сокровенные моментывспоминал, как однажды, за год до ареста, Кирилл присел
уегокроватии,думая, что онспит, глядел на него сдобройлюбовью.