Притворяясь спящим, сквозь ресницы, как сквозь сосновые кисти, он смотрел на
Кирилла и думал: какое лицо у моего отца, какие глаза человеческие! И сейчас
он всегда в своих мыслях называл егоотцом: как тамотец, жив ли, не убили
ли изверги отцамоего? Оннеочень-то помнил, называл ли его когда-нибудь
отцом вслух, илитак до конца и держался изначального "дядя Кирилл", однако
убеждал себя, что называл, ине раз, ив конце концов убедил, чтоназывал
своегоспасителя из казахстанской высылки,вкоторойумерло три четверти
односельчан, не дядей, аотцом. А вот жену отца, и ведь тоже спасительницу,
Цецилию Наумовну даже в самых отдаленных мыслях Митя не мог назвать матерью.
Вот ведь вроде и тетка незлая, даже временами чрезвычайно добрая, а в матери
не годится. Никак немогла бестолковая,рассеянная, всегда донельзя нелепо
одетая и невсегда идеально чистая(он иногда замечал, что она поутрам в
непрерывномбормотании,чертыхании,поискахкнигипапиросзабывает
умыться), да, невполне благовонная ученая марксистка не могла вытеснить из
Митинойпамятигореловскуютощуюмамкусеезуботычинами,постоянным
хватаниемзауши,этим единственным педагогическим методом,что был в ее
распоряжении. Обидные и болезненные щипкине очень-то изапомнилисьМите,
запомнилось другое:инойраз мамка схватитза ухо, чтобы наказать, больно
сделать,а вместоэтого вдругприкроет ухо ладоньюиприголубит, словно
маленькую птицу. Вот это от нее и осталось, от сгоревшей мамки.
Повестка пришла, естественно, не в СеребряныйБор, где Митя жилпочти
постоянно, а на квартиру Цецилии, по меступрописки.Поэтомуив сборном
пункте он оказалсяне на окраине, а вцентре, на Бульварном кольце. В этой
школеихдержаличутьли несутки, тудаиполеваякухня приходила из
Хамовническихказарм, и всякий раз, как он выглядывал из окна, зажелезной
решеткой забора видел среди других толпящихся мамаш и Цецилию. Тоже мне, и в
этой мамашапроснулась! Теперь онабыстро шла вровеньс колонной,иногда
переходяна трусцу. Юбка сзади чуть ли не поасфальту волоклась, а спереди
косозадраласьдолевогоколенавморщинистомтолстомчулке.Вдруг
вспомнилось совсемуж стыдное -- титьки Цецилии, какКирилл их хватал, как
ласкалихвовремяпервогосвиданиявтомсарае. Тусцену,которую
подыхающий отголодапацан подсмотрел сквозьщелив гнилыхбочках, Митя
всегда старался забыть и вроде бызабыл,а вот сейчасвспомнилась. Трудно
себе представить, что та рыжая деваха с очень белым, веснушчатым телом и эта
пожилая еврейка -- одно лицо. Ну, как это можно быть такой ужасной еврейкой,
такой, можно сказать, просто вопиющей старой еврейкой, подумалось Мите, и он
содрогнулся от отвращения.От отвращения не к "тете Циле", а к самому себе.
Впервые емупришлов голову, что он, может быть,потому и не называетее
матерью, что она слишком еврейская, что он ее, может быть,даже стыдится. В
доме Градовых небыло антисемитизма, и в этом духе Митяи был воспитан, но
вдруг воткак быприоткрылась где-товглубине какая-тозаслонка,и он
понял,чтоужасностыдитсяЦецилии,стыдитсяпередновыми товарищами,
новобранцами, как бы они не подумали, что она его мать.
В
доме Градовых небыло антисемитизма, и в этом духе Митяи был воспитан, но
вдруг воткак быприоткрылась где-товглубине какая-тозаслонка,и он
понял,чтоужасностыдитсяЦецилии,стыдитсяпередновыми товарищами,
новобранцами, как бы они не подумали, что она его мать.
Колоннастала ужепересекатьСадовое,когда Цецилия,заметив,что
сопровождающий сержант ушел вперед, прямо замешаласьв рядыи стала совать
Мите узелок с едой.
-- Возьми,Митенька, пачка печенья "Земляничного", фунт "Белки", ты же
всегда любил, полдюжины яиц, банка рыбьего жира, смотри, выпей обязательно!
Рыбий жир в этомкульке, наверное,давно уже просочился через пробку,
желтые пятна расползлись по узелку, воняло. Митя отталкивал узелок локтем:
-- Не надо. Да не надо же, тетя Циля!
Боялся,конечно, не запаха, а причастности к еврейке,котораяещеи
вонючий узелоксует, какбудтонарочно, какбудтодля пущегоанекдота.
Какого черта, ещерыбийжиртудазасунула?! Видимо, вспомнила, что детям
рыбий жир дают... Эх, какая же я, очевидно, сволочь, злился он.
-- Если тебясразу отправят, Митенька, немедленнонапиши. Сразу же по
приезде напиши, а то мы все с умасойдем от волнения, -- бормотала Цецилия,
приближая к нему свое лицо; верхняя губа с большой родинкой под левым крылом
носа сильно вытягивалась, кажется, хотела поцеловать.
Все вокруг посматривали, хмыкали. Митю прошибло потом от смущения.
--Хорошо, хорошо,тетя Циля.Напишу,тетя Циля.Идите домой, тетя
Циля!
Она прервала его бормотание почти отчаянным возгласом:
-- Да какая я тебе "тетя Циля"! Я ведь мама тебе, Митенька!
Сержант,вернувшийсяксерединеколонны,вдругзаметилврядах
инородное тело.УхватилЦецилию за рукав:"Ты что, гражданка,очумела? В
воинскуюколонну?Под арест захотела?!"Рукаввискознойкофты непомерно
растягивался,образуя что-то вроде крыла летучей мыши. Цецилия споткнулась.
И узелок уронила,и книги рассыпалисьиз соломеннойсумки. Колонна тут же
оставила ее позади, только в задних рядах захохотали: "Во ползет еврейка!"
Шагавший рядомс Митей тощиймаленькийГошка Круткин, изработяг со
стройки Дворца Советов, подтолкнул его локтем и спросил довольно равнодушно:
-- А ты что, Мить, на самом деле из евреев будешь?
Митя тут взорвался:
-- Русский я! На стопроцентов русский!Тычто, невидишь? Никакого
отношения к этим... к этим... не имею! А эта... эта... просто так, соседка!
Они уже стали проходитьпод арку длинного желтого казарменного здания,
когда вдругвзвыли сирены исовсем рядомзабухалазенитная пушка. Уже из
оконказармыновобранцыувидели,какнадкрышамиЗамоскворечьястало
разгораться зарево пожара. Первые бомбы упали в эту ночь на Москву.
Тревога продолжалась несколько часов.