Клубешок же подгнившего
сырого картофеля считался подарком судьбы, он давал заряд, почитай, на целую
неделю.Кто-топридумал пить собственную мочу:она не только поддерживает
тонус,нои исцеляетмногиелагерныеболезни.Некоторыетакстрастно
уверовали в мочу, что стали даже считать, что теперьим все нипочем. Никита
тоженачал пить собственную мочу, когдана ногах у него появились язвы, и,
кажется, действительно помогло, язвы сошли. В этот жеразряд "выживательных
мер",сохранения "человеческогооблика" входили и бесконечныеразговоры о
политике, перетряхивания всех предыдущих партийных съездов, оппозиций, групп
и платформ, международных договорови интриг, сочинение всевозможнейших гео
--и внутриполитических гипотез. Вот и сейчасон был уверен: горячность, с
которойобсуждалсягазетныйклочок, была в основномнаправлена на туже
самую формулу: "Если -- я а еще -- значит -- я -- еще".
Между тем он лежал и с отчаянием думал не о войне, а о своем равнодушии
к ней. В конце концов снова из тупичков сознания выплыло спасительное: "Если
я ещесотчаянием думаю о своемравнодушии, значит,я еще не равнодушен,
значит, еще жив". Он накрылся сголовой бушлатом,сжевал цинготными зубами
свои корочки и забылся беспросветным сном. Никакие видения его уже во сне не
посещали,всеегожелезы молчали, будтопроникалаиинкрустировала его
изнутристрашнаяколымская вечнаямерзлота.Втот день, начинаятретью
ходку, он уже чувствовал себя безнадежно усталым, разбитым,почти полностью
устраненнымслицаземли,дажеисэтого лица,обезображенного диким
разрезомкарьера.Зеки один задругим толкали вверхна волю из наклонной
штольнитачкиспородой,на мгновениевыкатывались набугорок,откуда
мелькалим в лица окружающиймир, и сразу же начинали мучительный спуск на
дно карьера, где раскорякой стояла безобразная драга, которая сама почему-то
некопала, но дико ревела, грохоталаи свистела, перерабатывая породу: вот
ее-то и должны были питать своими тачками зеки Зеленлага.
Если ужятак устаюна третьейходке, уныло подумалНикита,но не
додумал: солнце вдругбрызнулов лицо, распахнулся простор, воздух вошел в
грудьинамгновение встряхнулвесьего смерзающийсясостав; усталость
отлетела."Если --я --еще-- значит -- я-- еще"... Задерживатьсяна
горбушкехолмабылонельзя,сзадиподталкивали, ионначал спуск,но
все-таки вдругом уженастроении,снадеждойсноваувидетьсолнцена
обратномпути вштрек, апотом опятьи опять, до заката,иночь, когда
упадет, будет иной, не кромешной, как обычно, а со звездами, может быть, и с
луной, таки пройдет сегодня вся смена,всетридцатьчетыре ходки, может
быть,и вытяну, может быть... А если яещедумаю "можетбыть", значит, я
еще...
На поворотедороги, в самом крутом месте,где надо было что есть силы
держать тачку, не дать ей покатиться и опрокинуться, чтобы не потерять права
нахлебную пайку, стоялидвамордатых вохровца внагольных тулупах.
..
На поворотедороги, в самом крутом месте,где надо было что есть силы
держать тачку, не дать ей покатиться и опрокинуться, чтобы не потерять права
нахлебную пайку, стоялидвамордатых вохровца внагольных тулупах.Они
рассматривали номера на груди зеков и сверялись с каким-то списком.
-- Проверяют кадры, -- сказал за спиной Зем-Тедецкий. -- Кадры в период
реконструкции решают все.
-- Эй, Градов, стой! -- вдруг сказал вохровец. --Бросай тачку! Кругом
-- марш!
Один вохровец отправился вниз, а другой повесил на плечо свое "ружжо" и
пошел вслед за зеком Градовым, Л-148395.
Потрясенный такимнеожиданным поворотом, то есть сломомвсегосвоего
уклада, попросту ошеломленныйнарушениеммонотона ходок, Никита шел теперь
навстречу полным тачкам,чуть сбоку оттачек пустых, но без тачки. Иные из
зеков бросали на негоудивленные взгляды, большинство не обращало внимания,
поглощенное своими "выживательными" процессами.
-- Давайживей! Шевели ногами! -- рявкнул сзади вохровец. Поднялись на
бугор. Солнце удариловлицо так резко,что он даже чуть отшатнулся. Ноги
сами заворачивали к черной дыре штольни.
-- Возьми левее! -- крикнул конвоир.
-- Куда ведешь, начальник? -- спросил Никита на зековский лад.
-- Заткнись,ебенамать!Возьми левее!--гаркнулвохровец.Никита
почувствовал, что он снял винтовку с плеча и взял ее наперевес.
Все было в стиле Зеленлага, за исключением этой неожиданной прогулки по
узкой тропе посреди сверкающих сугробов.
Через четверть часаониподошлик административномузданиюлагеря,
оштукатуренному бараку с настоящими окнами, за стеклами -- чудо из чудес! --
видны были женские лица обслуги, тоже,разумеется,из зечек. Возле крыльца
стоялвоенныйвездеход, ана перилах крыльца,явно наслаждаясьсолнцем,
сидели дваармейскихкомандира.Начальник лагеря,да-да,сам всесильный
майорАристов,разговаривалсними,улыбаясь,смеясь,явностараясь
понравиться.Армейские его еле слушали, а если ивзглядывали иногда, тос
нескрываемым пренебрежением, хоть и были оба в лейтенантских чинах.
-- Вот этот?-- Один излейтенантов ткнулбольшим пальцемв сторону
приближающегосяНикиты.Второйтолькослегкаприсвистнул,видимо
впечатленный внешним видом особоопасного врага народа. На крыльцерядом с
голенищем майорского сапога Никита увидел свой вобранный и завязанный сидор.
"Меня куда-тоувозят. Очевидно, пересмотр дела и расстрел, --подумал
они не испугался. -- Однако почему же военные, а не чекисты? Что ж, вполне
резонно.Судилменявоенный трибунал,вотвоенныетеперь иувозятна
пересмотрдела,чтобырасстрелятьопасноговрагавсвязисвоенным
положением". Вдруг настроение унего от этих мыслейстранным образом резко
взмыло,ондажекак-то вдохновился -- солнце, искрящийсяснег,армейцы,
расстрел!--все лучше, чеммедленное,деньзаднем,вытекание жизни,
срастание с вечной мерзлотой.