Приблизившиеся несколько женщин обменялись понимающимивзглядами. Одна
добраястарушка взяла Цецилию под локоть: "Да ты не убивайся, милочка, жив,
значит,жив,все воля Божия. Онаповернуласькокружающим, взиравшим на
разгорячившуюсяученую еврейку,и пояснила: -- У ей посылкине принимают,
вот какое дело".
Цецилия отдернуларуку, еще более возмущенная: значит, ее уже заметили
завсегдатаиэтих очередей, значит, ужезнают, что... Ах, какой позор уже в
самой общности с этими обывательницами, какой позор!
--Есливас неизвещаютосмертиродственника, значит, он жив! --
выкрикнула она, все еще пытаясь держать апломб. -- Есть закон, есть порядок,
и не надо распространять вредные сплетни!
Через несколькочасов, пройдявсе переулочные изгибы,она вышлапод
сень километровой тюремной стены, в самом начале которой наклеен былплакат
с огромным кулаком, занесенным над рогатой фашистской каской.
Большие черные буквы доносили до народа уверенное сталинское изречение:
"Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!"
"Сколько силывсегда чувствуется в его словах, -- думалаЦецилия.--
Какаявесомость! Какое было бы счастье, если быдело Кириллакогда-нибудь
дошло до него, и он отменил бы позорный приговор, и мы вместе с моим любимым
отправились бы на фронт, гдеиМитенька наш уже сражается, изащищалибы
Родину, социализм!"
Висевший надстеной репродуктор пел,как в мирное время: "Утро красит
нежным светом стены древнего Кремля,просыпаетсяс рассветом вся советская
земля!" Дело между тем шло нек рассвету, а к закату, за стеной было совсем
темно, женщины изнемогали. Цецилиюподташнивало от голода: как всегда,она
забыла прихватить с собой что-нибудь съестное, и, как всегда, нашелся кто-то
добрый,предложил ейпеченья.На этотраз этобыла та самаязловредная
круглолицаябабавберете.РазвернувЦецилинолюбимое"Земляничное",
протянула на открытой ладони: "Ешьте!"
Цецилия взяла один за другим три ломтика дивного рассыпчатого продукта,
с неловкой благодарностью взглянула на женщину:
-- Вы уж извините, может быть, я слишком погорячилась, но...
Женщина отмахнулась от извинений:
-- Да я понимаю, у всех нервы... берите еще печенье. Курить хотите?
Цецилиявдругпоняла, что знает этуособу, чтоонавродебыдаже
принадлежит к ее "кругу".
-- А у вас, простите, муж тут?..
-- Ну, разумеется, я -- Румянцева, вы же меня знаете, Циля.
Цецилия ахнула.И в самом деле:НадяРумянцева израсформированного
Института красной профессуры! А муж еебыл видным теоретиком,ну, какже,
РумянцевПетр,кажется,Васильевич.Егоещеназывали"вкругах"--
Громокипящий Петр! Пережевывая остатки "Земляничного", Цецилия поймаласебя
по крайнеймере на трех грехах: во-первых,вступила в контакт сочередью,
хоть изарекалась никогдаэтогонеделать;во-вторых,подумала о Петре
Румянцеве не как о враге народа, а простокак об очень порядочном теоретике
марксизма-ленинизма; в-третьих, подумала онемвочень далекомпрошедшем
времени, "был", как будто вошедший под эти своды уже не вполне и существует,
а значит, и он, ее любимый, ее единственный свет в окне, ее мальчик, как она
всегда его мысленно называла, тоже не вполне существует, если не.
Егоещеназывали"вкругах"--
Громокипящий Петр! Пережевывая остатки "Земляничного", Цецилия поймаласебя
по крайнеймере на трех грехах: во-первых,вступила в контакт сочередью,
хоть изарекалась никогдаэтогонеделать;во-вторых,подумала о Петре
Румянцеве не как о враге народа, а простокак об очень порядочном теоретике
марксизма-ленинизма; в-третьих, подумала онемвочень далекомпрошедшем
времени, "был", как будто вошедший под эти своды уже не вполне и существует,
а значит, и он, ее любимый, ее единственный свет в окне, ее мальчик, как она
всегда его мысленно называла, тоже не вполне существует, если не...
К окошку она подошла совсем незадолгодо закрытия. Тамсидела женская
особь в гимнастерке с лейтенантскими петлицами.
-- Фамилия! Имя! Отчество! Статья!Срок! -- прогаркала она с полнейшим
автоматизмом.
--ГрадовКириллБорисович,58-8и11,десятьлет,--трепеща
пробормотала Цецилия, просовывая в окошко свой кулек.
-- Громче! -- гаркнула чекистка.
Онаповторилагромчелюбимоеимясомерзительнымнаростом
контрреволюционной статьи. Чекистка захлопнула окошко: так полагалось, чтобы
не видели, какимобразом производится проверка. Потянулисьсекунды агонии.
Менее чем через минуту окошко открылось, кулек был выброшен обратно.
-- Ваша посылка принята быть не может!
--Какжетак?!--вскричалаЦецилия.Белаякожа еенемедленно
вспыхнула, веснушки придали пожару дополнительно будто потрескивающего огня.
-- Почему?! Что с моим мужем?! Умоляю вас, товарищ!
--Никакойинформацией не располагаю. Наводите справки, где положено.
Незадерживайтесь,гражданка!Следующий!--бесстрастноипривычно
прогаркала чекистка.
Цецилия совсем потерялаголову, продолжала выкрикиватьчто-тосовсем
уже не подходящее к моменту:
-- Какже так?!Мой муж вообще ни вчемневиноват! Он скоро будет
освобожден! Пойдет на фронт! Я протестую! Бездушный формализм!
--Проходите, гражданка! Не задерживайтедругих!--вдруг резко, со
злостьюпрокричал сзади голос молодой женщины,чторыдала утром по поводу
"осуждениябезправапереписки".Очередьзашумела,сзадинадавливали.
Цецилиясовсем ужепотеряла голову, схватиласьзаполкупередокошком,
пыталась удержаться, визжала:
-- Он жив! Жив! Все равно он жив! На зло вам всем!
На шум подошел один издвухдежуривших удверей брюхатыхсержантов,
ухватил шумящую еврейку за оба плеча, рванул, оттащил от окна.
Былоуже совсемтемно,когда Надежда Румянцева выбралась из тюремной
приемной, итоже ни с чем,вернее, с тем же, счемпришла,-- с пакетом
продуктов для мужа.
Проклинаяпро себя"коммунистическую сволочь" (вчерашняякомсомолка,
став жертвой режима, и не заметила, как быстро докатилась до белогвардейских
словечек), она потащилась к трамвайной остановке и вдруг увидела в маленьком
скверике сидящую на скамье, расплывшуюся в полной прострации Цилю Розенблюм.