И накрывает меня епитрахилью и говорит: "Во имя Отца иСына и Святого Духа. Аминь". Чувствую, сон на меня наваливается и боротьсяс ним сил нету. Очнулась, вижу, лежу я у Глубь-трясины на том самом месте,откуда вошла в нее. Вскочила, таращусь на болото – да уж не приснилось ли мневсе это, стою, сердце ноет, на душе тоска. Ну, думаю, один раз прошла, коли неприснилось – еще раз пройду. Ну и пошла. Шаг сделала и по грудь в трясину ушла.Упас Господь, ребятишки мимо шли – слегу подали. Потом... Что потом? Сплошнойдурной сон потом, обрывки ужаса, даже в сумасшедший дом клали. А теперь думаю –и зачем я им всем говорила, что видела, что до острова дошла, которого нет?Чего хотела? Ну поверили бы мне, сказали бы: "Ну ладно, есть стройка вГлубь-трясине, строят монастырь". Ну а дальше-то что? Все равно невидимовсе это. А может быть, поверив – увидели бы? Но ведь я-то там бывала – невидела его! А только кричала всем – строят, строят, люди там! Ну и докричаласьдо сумасшедшего дома. Ну а после, уж сколько времени прошло, вижу старца во сне– зовет. Я бегом к Глубь-трясине и вижу – монастырь стоит. Я бегом туда. И вотэти два крестика увидала вместо гусар моих. Опять на меня бешенство нашло, чутьСаула из могилы не выдернула, монахи удержали. Такое на меня иногда и сейчаснакатывает, хоть и остыло все уже. Так и живу... А вообще-то мне кажется, чтоэтот монастырь только для меня... Утомила я вас. Ну а теперь вы расскажитечто-нибудь о себе.
– Да что ж о себе, осебе нечего... Как в четырнадцатом окончил училище, так с тех пор кроме войныничего и не видел. И кажется, что она вечно была и вечно будет, война этаподлая. Одного хочется: чтоб кончилось все это поскорей. И если не нашейпобедой, то чтоб умереть до их торжества.
– Я тоже теперь одногохочу – лечь между ними, гусарами моими, пока старец жив. Ну идите, а я тутпосижу повздыхаю. Побрел поручик среди крестов, и вновь тишина наплыла на него.Сколько страстей, сколько безумия погребено здесь вместе с телами, сколькобезумных страстей носится, вьюжится там, за стеной, и как тихо и спокойноздесь. И вдруг Дронов как-то сразу, в мгновение ока, понял, увидел ипочувствовал, что все вместе взятые плоды застенных безумных "вьюг"не стоят и мгновения того душевного мира и покоя, что вот сейчас вдруг,неожиданно, он ощутил в себе. Никогда в своей жизни не испытывал он ничегоподобного: то, что чувствовал он, было непостижимо и необъяснимо словами, да ипостигать и объяснять – совершенно ни к чему, нужно чувствовать и жить этим. Вголове не было никаких мыслей, да они и не нужны, оказывается, вовсе; глазабыли закрыты – к чему созерцать внешнее, когда внутреннее зрение зрит товысшее, что внутри нас есть – то единственное, чем только и стоит обладать ичто горше всего потерять, ибо потеря эта не восполнима ничем. В том ощущении, вкоторое погружен был поручик, не было места ни войне этой подлой, ни"красному" брату, ничему вообще, все прошлое исчезло. И даже тишинамонастырского кладбища отступила перед тишиной в душе, заполнившей собой все...
– А здесь нашвладыко-приведенец живет, – вдруг донесся из какого-то дальнего далека голосОли-маленькой. – Александр Дмитрич! Что с вами? Вы что глаза закрыли?
Как в тумане проступилазакрытая дверь и рядом с ней знакомая худая фигурка.
– Вам плохо? – вновьпослышался ее обеспокоенный голос уже не издалека.
– Нет, Оля-маленькая,мне, наоборот, слишком хорошо... только что было... Сам не пойму... ушло, –поручик огляделся вокруг, будто в поисках того, что ушло. Шумно выдохнул.
– Что вы такоглядываетесь, Александр Дмитрич?
– Ищу... Я... Что-то сомной сейчас было, не пойму. И тошно сейчас, что ушло оно, ох тошно.
– Ой, Александр Дмитрич,да вы прямо лицом изменились.
– Ох, плохо,Оля-маленькая.
– Да вы что, здесьплохо? О чем вы?!
– Ох! – еще более шумновыдохнул Дронов.
– Не объяснить, накатило на меня... Может, из ЦарстваНебесного ветер. А?
Оля-маленькая долгим,внимательным взглядом оглядела Дронова и сказала тихо:
– Да, может быть...точно – ветер, налетит и унесет в высь, такую высь... и блаженствуешь и –страшно, а кончится – еще страшнее, что кончилось. И никогда здесь больше неповторится.
– Никогда? А ты знаешь,что это? У тебя было?
– Было. Это у всех здесьбыло.
– Но почему никогда? Яне хочу этого терять! Но... уже потерял.
– Вы что так зло,Александр Дмитрич? Это вы на кого?
– Да, зло, зло я сказал,этого нельзя отнимать. Будто подразнили и отняли.
– Отец Спиридон говорит,что это и не отнимается, просто нам нечем это удержать. Вы ж сами сказали, чтоэто из Царства Небесного ветер. А здесь земля.
– М-да, земля, – опятьшумно вздохнул, – ну ладно... так чья, говоришь, это дверь?
– А владыки Алексия, онтут как в затворе. Зайти можно, но лучше не входить, он всем одно и то жеговорит; "Прошу ваших молитв и прошу также оставить меня, сказать мне вамнечего, силы мои иссякают, а гордыня моя еще не побеждена". Вот. А в кельеу него хорошо, прямо кажется, что за стенами ее никого и ничего нет, тихо,покойно, он очень хороший человек, владыко Алексий.
– Люди, люди на конях,сюда скачут! – раздался вдруг крик со стены. Кольнуло в сердце, в головуударило, в бок полоснуло, встрепенулся поручик, дернулся навстречу крику:"Это штурм, конец невидимке..."
Со стены по ступенькамспускался старичок монашек.
– Еще двое, на конях, –сообщил он поручику и Оле-маленькой и поспешил к большим стенным воротам.Оля-маленькая и поручик пошли следом.
– А вы что подумали,Александр Дмитрич? Что те на штурм пошли? – спросила Оля-маленькая. – Вы прямовсколыхнулись весь.
– Подумал. Да уж скорейбы.
– Что вы говорите такое,Александр Дмитрич!
– Да что ж, раз неминовать этого, так уж и вправду скорей бы. А то ведь так ждать да дергаться –нервы мотать...
– А вы не ждите ничего,не дергайтесь, нервы не мотайте. Живите просто.
– Это просто сказать, ажить просто совсем не просто. Если б еще тот ветер подул, да, видимо, недождешься.
– А вы молитесь оздравии старца.
– Да ты смеешься,Оля-маленькая? Мне? За него?
– И вовсе не смеюсь – давам, да за него. Я же молюсь за него, и все тут молятся, а чем вы хуже? А ужкак Бог рассудит, это Его дело.
Тут заскрипелиоткрываемые старичком ворота. Двое молодых офицеров в белоснежных гимнастеркахс черными двуглавыми орлами на золотых погонах держали под уздцы своих коней –серого и вороного. Серого держал светловолосый голубоглазый богатырь-красавец,при взгляде на которого поручик Дронов едва не вскрикнул.
Старичок монашек сделалприглашающий жест рукой и сказал кланяясь:
– Милости просим, людидобрые, пожалте, проходите и лошадок своих ведите, всех устроим.
– Мир обители вашей,благодарим, – ответил белобородый и двинулся в ворота, за ним пошел второй,успокоительно цокая на своего упиравшегося вороного.
– Вы не узнаете меня? –спросил Дронов светлобородого. Тот внимательно вгляделся в Дронова и пожалплечами: – Прошу простить, не узнаю.
– А я вас сразу узнал.Вы меня из подвала спасли в Новоспасском, в Москве, помните?
– Новоспасский монастырьпомню, дверь тогда пришлось сломать, а вот вас, простите...
– Да, конечно же, нас жедвадцать человек там набито было. Господи, как тесен мир. Позвольте пожать вашуруку и сказать...
– Простите, Христа ради,– белобородый перебил Дронова, – руку вашу я с удовольствием пожму, а говоритьничего не надо. Да, двадцать ушло, а двадцать тысяч осталось.
Он говорил мягким,бархатистым баритоном, глядя на Дронова умными печальными глазами.