Аведь вся Россия знала его, легенды какие про него ходили, какие кутежи, какиескандалы. У такого же страстного да безумного, как сам, ротмистра Волынскогожену отбил, в срам ввел да еще и ославил при всем обществе. Да и я, еслисказать... к скандалу сему, так сказать, руку приложил. Жена эта тоже здесьсейчас. На людях подрались они с ротмистром. Ротмистр бурей бушевал: тебя,кричал, плебейская собака, на дуэль срамно вызывать, я тебе просто хребетсломаю. Ну и артист наш в долгу не остался, ужас что было. А вот и бывшегонашего ротмистра крестик, раба Божия инока Василия.
– Как, и он здесь?! Акак же они?..
– Да что ж... – монахзадумчиво развел руками. – Когда мы Глубь-трясину пешочком за отцом Спиридономперешли и тут, на острове этом, оказались, пал артист к ногам ротмистра,схватил его за сапоги да заплакал, как младенец, вот...
Как-то неприятно вдругстало Дронову, каким-то приторно-лубочным показался ему конец истории мужа илюбовника, как в "Назидательных чтениях". Но, однако же, и правдойведь был лубочный конец, не врал ведь инок Агафангел. Быть может, такимприторно-назидательным лубком и должны бы кончаться все наши страсти-мордастипо той самой правде, что дал нам Тот, Кто есть Истина?
– А вот могилка инженеранашего, инока Иеремии, У-ух какой тоже знаменитый был, образованный, французыему даже премию какую-то присудили, у-ух как он встретил отца Спиридона:белены, орал, объелся старец, какой-такой остров в Глубь-трясине, нет тамникакого острова, я, говорит, вдоль и поперек эту Глубь-трясину облетывал наероплане, меня, орал, феномен Глубь-трясины всегда интересовал. Ну, а старецнаш на своем стоит: есть, говорит, остров, пойдем за мной и увидишь. Аинженер-то сплюнул, обозвал старца, но пойти-то пошел, а как пришли – сутки всебя прийти не мог, все ходил, бормотал чегото. Забормочешь! Главнымдоглядчиком всего нашего строительства был. Вот... А одного старец наш скакой-то революционной сходки утащил, чего-то они там ужас какое секретноерешали, – вот они нынче все секреты рассекретились, чтоб им, прости Господи, –ну вот, перепугались они нас до смерти, когда вошли мы к ним, прямо смех, астарец отзывает одного и говорит: "Я иду строить монастырь в Глубьтрясинуи хочу, чтобы ты шел со мной". А тот-то оторопел, на лице то страх, топрям бешеный и глаз не может оторвать от старца. Вот холмик его и крест его –инок Павел, Царство ему Небесное.
– А про революцию ивойну эту подлую ничего тогда не говорил старец? – спросил Дронов.
– Нет, я не знаю, чтобыон пророчествовал. А вон на скамеечке, видите, вдова нашего бравого ротмистра, почившегоинока Василия. Она весь день тут проводит.
– Она тоже монахиня?
– Да какая ж монахиня,помилуйте, вы ж видите – светское на ней. Она сама пришла.
– Уже когда монастырьстоял?
– Нет, то-то и оно,тогда, когда все видели Глубь-трясину и даже фундамента еще не было. Как толькоисчезли ее муж да любовник, она весь город, всю округу на ноги подняла, искала.И по-моему, так сама не знала, кого ищет – артиста или ротмистра, не обоих жесразу. Вот, ну оставлю я вас, а вы сходите к ней, она вам сама расскажет, еслиинтересно вам, она любит поговорить.
Когда Дронов подошел кней, она медленно подняла голову и медленно стал обретать осмысленность ееотсутствующий взгляд.
– Вы новенький, –утвердительно и бесстрастно сказала женщина.
– Александр ДмитрияДронов, – отрекомендовался поручик.
– Ну, присаживайтесь комне. Сколько вы мне дадите лет?
Поручик озабоченногмыкнул:
– Гм, проститевеликодушно, вы очень хорошо выглядите.
– Спасибо за дипломатию,– дама кисло улыбнулась. – А мне ведь только двадцать шесть.
– Сколько?! Проститевеликодушно.
– Да, – дама вздохнула иулыбнулась. – А вы небось гадали, сколько сказать – пятьдесят пять илишестьдесят.
– Да, – дама вздохнула иулыбнулась. – А вы небось гадали, сколько сказать – пятьдесят пять илишестьдесят. Да?
– Вообще-то да.
– Всю свою красоту, всюсилу им вот отдала, – дама кивнула на кресты, – и могилы их рядом, так и мечусьсейчас между могилами, как когда-то между живыми металась.
– Мне отец Агафангелрассказал немного.
– Я знаю. Представляю,чего он там наговорил.
– Да нет, что вы...
– Да ладно уж, – дамамахнула рукой, – я этого Агафангела помню, когда он еще отцом Михаилом был,всегда был злоязычен.
– Уверяю вас, что ничеготакого...
– Да теперь все равно, аАгафангела не люблю, и ничего с этим поделать не могу. Мне, если хотите,комиссар Взвоев даже более симпатичен. Знаете комиссара?
– Слыхал.
– Я с ним рядом втрапезной сижу. А Агафангела не люблю. Не верю я, как хотите, когда бьют себя вгрудь, рыдают и вопят: я пес смердящий. Ну и пес. Так что, от рыданияперестанешь им быть, что ли? Исповедь ту век ему не забуду, где все рассказалаему. Эх, чего ж теперь... А он ведь, отец Михаил, с обоими ими пьянствовал, нуи ляпнул, когда уж перепились, супругу моему тайну исповеди моей. Ну, а Саулмой еще и перцу подбавил, гадости всякой, да сплошное вранье пьяное к тому ж. Ая рядом была. Ох, Господи, вспомнить страшно. Подрались они тогда, я разниматьбросилась, а они на меня оба, так отколотили, еле поднялась. С тех пор Саул мнестал так отвратителен, что даже мысль появилась убить его. И тут вдруг исчезаютоба. Ну как в воду канули. Я чуть с ума не сошла, и любовь к Саулу опятьвспыхнула, и к мужу жалость, бухнуться в ноги ему с покаянием хотелось. Да ещеисповедь моя из головы не выходила. Ну и решила я попа Михаила зарезать, колиуж ни Саула, ни благоверного моего нет. А оказывается, и Михаил пропал. А прихраме, где Михаил служил, блаженненький был один, Яша-оборвыш. Подхрамывает онко мне, когда я от храма в злобе и смятении ни с чем уходила, да и говорит:"В Глубьтрясине их всех ищи". Я так и обмерла. Как, говорю, вГлубь-трясине? Утонули?! Утонули, говорит, утонули грехи их в Глубь-трясине, асами живы они. Я этого Яшу за плечи схватила да прямо поедом его глазами ем,ищу в них, понять хочу, чего это он наговорил. А он скользь от меня, да бегом.Ничего больше от него не добилась. Ну, наметалась я, намаялась, извелась так,что уж некуда дальше, ну и оказалась в один прекрасный или ужасный момент передГлубь-трясиной. Стою я перед болотом этим страшным и чувствую, непонятно чем,но твердо чувствую, что там они и – живые. И сказала я: "Эх, Господи, будьчто будет!" – и пошла. И пошла! И не скажу даже, что вера во мне была, ночто-то исступленно-могучее, я прямо физически это в себе чувствовала, ну...знание, уверенность, что там они и что дойду я, не утону.
– Наверное, это и естьвера?
– Не знаю, – дамагрустно вздохнула и пожала плечами. – Какая во мне вера, когда с двумя жила, ак третьему приценивалась? И вы знаете, вот здесь уже, сейчас, смотрю я на своюпрошлую жизнь и ни о чем не жалею. Саул меня одарил самыми счастливыми минутамижизни. А ведь грех это. Мне бы каяться надо. А я каюсь в том, что не могукаяться. И мужа своего я любила, особенно после того скандала, когда Саулавозненавидела... Ну вот и свалилась я на них, как снег на голову. Стройка тутвовсю разворачивалась, ну а я как дошла, будто бес в меня какой вселился,первое, что я сделала, это вцепилась в волосы Саулу, чуть ухо ему не отгрызла.А он и не защищался. Едва муж мой оттащил меня, оттащил, а я и на негокинулась, еще больше ему досталось, теперь Саул оттаскивал. Ну, тут я обессилела,упала на землю и расплакалась. Очнулась, вижу лицо старца, и говорит он мне:"Сейчас тебе, мать, нечего тут делать, назад иди". А я ему: "Немогу я никуда отсюда уйти и не хочу". А он мне: "Ну тогда муж твойтебя отнесет".