.. – и скрежещущим полушепотомстал декламировать:
Разделилась неделимая,единая,
Развалилась на смердящиеосколки,
Навалилась, погребла,неумолимая...
Стали люди – бешеныеволки.
– А вправду, за что?! Нувот вы, князь, вы мне скажите, вы ж не они, – поэт яростно выкинул руку куда-тоназад, имея в виду, видно, Ивана Иларионыча, – вы-то все понимаете! Ну воспеваля плотскую любовь, ну изменял жене... Ну пальнул я пару раз по Церкви да поцарству, ну и даже по особе императорской... но... но... но ведь не со зла я,не со зла! Не по-настоящему! Блажил ведь, корчил из себя!.. Перед публикой,перед бабами выпендривался. Не хотел я ничего этого! Но ведь Он-то, Он там,наверху, знал и знает ведь все это! Разве за блажь, за дурь, за выпендриваниетак наказывают? Им-то ведь, тем вон орущим, я ничего-шень-ки вот на сто-олечковот плохого не сделал. Или они бич Божий? Девочку вот эту вот за что этот бичпоганый чуть не испоганил и не уничтожил? А?! Ну объясните мне, Христа ради,объясните, князь! Успокойте меня, понять хочу, а то ведь со стены скоро внизголовой брошусь.
– Я отвечу вам, ауспокоить не успокою. А вниз головой, конечно же, не бросайтесь. Тем более сэтой стены. То, что вы здесь, это ведь и значит, что Он простил вам вашу блажь.Простите, я ничего вашего не читал...
– Как не читали? – поэтудивленно вскинул брови и тоскливое отчаяние пропало с его лица.
– Да так. Я стихов совсемне читал. Не интересно. Так вот что я вам отвечу: когда разорили мое имение и яприбыл туда на Султане своем... Просто мимо ехал, защемило вдруг, заглянул.Подъехал я к пепелищу, с коня не слезаю, гляжу. Крыльцо с колоннами цело, а накрыльце игрушка моя детская стоит – серая деревянная лошадка на колесах, тожеСултан, как и нынешний мой серый. Эта игрушка вроде как талисманом дома была,уж взрослым был, а берег ее, этот конь для меня как живой был. Собираются,подходят эти... крестьяне и прочие жители, разорители, сзади меня стоят,молчат, в спину мне смотрят... Толпа уже... Поворачиваю Султана. На которомсижу. Гляжу на них. Остыли уже, глаза прячут. А один не прячет, зло смотрит.Гляжу на него, спрашиваю: "Что я тебе плохого сделал? Зачем дом разорял?"И вижу я, ярость его нечеловеческая душит, аж задыхается. И отвечает: "Аничего ты мне плохого не сделал, а просто я хочу быть на твоем месте". Намоем, значит. Говорит, обижен я Богом, не рожден князем, так вот этими вот –руки выставляет – обиду свою исправлю. Умные люди, говорит, глаза открыли, чтоты мне больший враг, чем германец: германцев победив, я князем не стану, а тебяразорив, я – властелин, и душа моя поет оттого. Умные люди, говорю, обманулитебя, за песнь минутную сатанинскую на погибель душа твоя себя обрекла. Всенаграбленное от всех князей все равно поровну не переделите, себе же глоткиперегрызете, а тем умным людям все и достанется: и золото, и души ваши глупые,поющие. Вижу – слова мои как от стенки горох. Вот тогда я понял вдруг, в чемвиноват. Нет, не понял даже, а прилетело, осенило, если хотите. Сам понять яничего не мог, первое мгновение за шашку хотелось взяться. И вот тут-то, славаБогу, и прилетело, в дрожь бросило, страшно стало. Вся вина моя и всех насоголилась. Впрочем... причем здесь "нас" – моя и только моя. Чего немог я раньше, не могу и теперь – ярость, ненависть бесовскую этого вот душой отпожара поющего и иже с ним любовью своей покрыть, нет у меня такой любви, ивообще никакой любви нет. А должна быть. В том-то ведь и неравенство, в том-товедь и различие между мной и им, что мне дано больше и по рождению и поприроде, на то и должно употребиться княжеское мое возвышение, чтобы такуюлюбовь всепокрывающую в себе творить. Я этого не сделал. Ядовитые слова техумных людей любовь моя покрыть бы должна, а нечем покрывать.
– Это все общие слова,князь! – вскричал поэт. Опять его лицо оседлало тоскливое отчаянье.
– Высолдат, ваше ремесло – убивать, о какой любви вы толкуете? Свобода воли! О нейвсе попы со всех амвонов всем все уши прожужжали. Ее даже Бог не трогает, а высобираетесь ее своей любовью покрыть! Да плевать он хотел, этот поющий, на все,если его свободе воли ядовитые слова тех умных людей понравились. Он выбралэто! Выбор человеческий, решение воли чем покрыть можно? Свобода волимиллионов, выбравших штурм и разрушение естественных устоев! – что этой адскойсиле можно противопоставить?! И я, осел, еще подвывал этому! Какая там любовь,князь, бейте их, пока сила есть, только силой эту проклятую свободу воли взбесившихсямиллионов своротить можно. Жену любите, а этого поющего шашкой бы надо было,жаль, не послушались вы мгновения, к таким мгновениям прислушиваться надо,такие мгновения историю делают. А остальные б разбежались, и потом бы каждый изних башку б потер, подумал бы, стоит ли поджог учинять, коли в вашей руке шашкаи рука не шутит!
– Отвечу я вам, – сказалспокойно князь. – Не только любви в нас нет, о которой я говорил, но и силынет, о которой вы говорите. Вот вам о силе: коли восстали миллионы в бунтенеправедном, то моей одной шашкой не обойтись. Когда враг вовне – за одногосолдата сто человек, за которых он дерется, молятся, помогают ему, чем могут. Аесли он озверел и на своих попер, да еще из этих своих на свою сторону неодного привлек? Что я тут стою со своей шашкой без вас? Вы все должны статьсолдатами, коль такая смута пошла. А вы стали ими? Буду я их рубить, мгновениямподчиняться, как вы советуете, так на их же крови и поскользнусь и затопчутменя. И руки не подадите помочь подняться, отвернетесь, испугаетесь. Да так,видимо, и будет. В восемнадцатом остановил я поезд с беженцами. Кто из Москвы,кто из Питера, из Тулы, из Смоленска, отовсюду были. Пятнадцать вагонов биткомнабиты вашим братом. Вырвались из большевистского плена. Осень была, вполне ужеясно было, кто они такие, чего хотят, на что способны. А остановил я вотпочему: нужно было человек сто хотя бы, пусть без военного умения, но оно укаждого мужчины в крови! Риск для них был минимальный, видимость войска нужнабыла. Рядом в Перегудове три тысячи офицеров и около пяти тысяч гражданскихзаложниками сидело. Попались, поверили, как мы тогда в Москве, когда всеНовоспасскими подвалами кончилось. И всего-то меньше батальона этой сволочипротив нас с Безобразовым. Упросил всех выйти из вагонов, речь сказал. Второйраз в жизни. И последний. Так меня же и обругали господа беженцы, особенноадвокат один изголялся, фамилию свою сказал даже, забыл я. Как смел, по какомуправу, поезд остановить, самоуправство-де... Не то что сто, одного не набрал.Как были мы вдвоем с Безобразовым, так и остались.
– И что же заложники? –спросил Дронов.
– Заложников освободили.А поезд от меня укатил без потерь. Потери после были: сначала анархисты егоостановили, потом матросня революционная со встречного состава – братишкибывшего Черноморского флота ехали куда-то по ревделам, потом ВасяВасилек, потомнекая Лизок-Лезвице с какими-то каторжными, потом лесной батька, потом степной,а потом еще какие-то зеленые – расперло нечисть российскую на ревдрожжах, коготолько не повылазило. Ну так вот, до Ростова из того поезда доехало как разчеловек сто. И я представляю, до какой степени эти оставшиеся сто напуганытеперь. Теперь, думаю, они где-нибудь в Европе, без оглядки, скорее всего,драпанули подальше от всего этого. Да, пожалуй, и правильно, я их понимаю.Нынче уже поздно это для многих желающих, нынче от Москвы до Ростова уже недоедешь. Это о силе. А теперь еще раз о любви. И последний. Разговорился ясегодня. Это не общие слова, господин... простите, не имею чести...
– Константином менязовут, – сказал поэт.
– Так вот, господинКонстантин, все перечислено апостолом Павлом, что даровано нам свыше, – ипророчество, и чудотворение, и целительство, и учительство, а про любовьсказано: а если при всем при этом любви не имеете.