.. Всем, а не избранным,изначально дарована любовь, дарована, а не имеем. С ней нам хлопотно. И я, каки все, о любви вспомнил, когда заполыхало. Горничная у нас была, Груня. Я почтине замечал ее, мне казалось, что у нее ко мне какая-то затаенная непризнь.Неизвестно почему, теперь вспоминаются мне настороженные взгляды ее, да чтотеперьТеперь она комиссар, да такой... Попадись мне теперь – без сомненияпополам бы разодрал. И будь в нашем доме христианская любовь – не была б онакомиссаром, так мне кажется.
– Слушай, князь, –воскликнул тут Взвоев, – Груня... это ж не Аграфена ли наша? Желжена-Аграфена,у Дронова особым отделом комиссарит.
– Она. А желжена –железная женщина?
– Точно.
– Да, железная...
– Погодите, –встрепенулся поручик, – у какого это Дронова?
– Известно какого, –сказал Взвоев. – Кто ж Дронова не знает? Комкор отдельного.
– Не Иваном Дмитричемзовут?
– Точно. Знаком?
– Это брат мой.
Загряжский быстроперевел взгляд на Дронова и столь же быстро опустил его. И затем сказал:
– Комкор! Великсоблазн... Как мне однокашничек один сказал: "А что, у них тожеармия". А ведь и прав – армия же. Дивизией командует. А мы вот с вами впоручиках остались, – Загряжский вдруг улыбнулся.
– Вы ж полкомкомандуете, – удивился Дронов.
– Полком командую, а взвании поручика останусь. Знаки различия мне лично государь убиенный вручал. Ниот кого больше чина не приму. Его нет – так и быть мне поручиком. Потому орлови ношу на погонах.
– Но ведь и орлов большенет, – вкрадчиво сказал поэт.
– Орлы всегда есть.
– Слу-у-шай, князь, а тыменя не узнаешь?
И князь и все остальныеразом повернули головы к вопрошавшему так. Это был Взвоев. Загряжский все темже своим взглядом смотрел на Взвоева и после минутного молчания отрицательномотнул головой, ничего не сказав.
– Митрофаньевскиймонастырь...
По тому, как в мгновениеизменилось лицо князя и через мгновение стало каким и было, ясно стало –вспомнил, узнал.
– Не смотри так, князь,– хрипло проговорил Взвоев. – А вообще-то... чо ж там, смотри не смотри... пулимне мало, знаю... Милостив Бог... и вот сейчас вижу – кровь и трупы... горшепули, князь... тебе ж благодаря жив я тогда остался. Как шарахнул ты мне тогда,и откуда ты только взялся, я ж все сплошняком простреливал; ну я от пулеметакувыркнулся, а ты как пулемет-то развернул против наших, так обо мне и забыл,видать, а я оклемался, уполз потом. Я чего запомнил – лицо твое запомнил, вижукулачище у морды своей и лицо твое – вот в точности такое, как сейчас. У тебя,видать, и когда обедаешь, и когда в морду бьешь – все одно и то же на лице. Иеще вот чего скажу я, не в обиду будь сказано: потому вам, белякам, и нефортит, что Деникин у вас в главкомах, а ты в поручиках.
Князь помолчал немного,глядя вниз, и затем заговорил чуть изменившимся голосом:
– Я весь город тогдасогнал к монастырю. Именно согнал – упирались, не шли.
– Зачем? – спросилаОля-большая. И при этом сокрушенно покачала головой.
– А затем, чтоб видели.Это видеть надо. После видения этого человек должен или идти в монахи, или идтик нам и винтовку в руки брать. Третьего не дано. И как раз третье и избралижители – отворачиваясь и закрывая глаза, разбежались по своим норам, потому какстрашно. И мне страшно. От этого всего.
– Не слишком ли вы многотребуете от людей, князь? – опять спросила Оля-большая.
– Я ничего не требую,прошу простить, – Загряжский поднял глаза на Олю-большую. – Я призывал их идтик нам.
– Не пошли?
– Не пошли.
– И в монахи не пошли?
– В монахи не мне звать.
– И в монахи не пошли?
– В монахи не мне звать.Они пошли потом к большевикам, когда те вернулись. Взяли заложников и вобещанный срок расстреляли. Опять взяли и – полный успех мобилизации. Это всепро ту же силу, господин Константин.
Тут опять заговорилВзвоев:
– Чо хочу сказать,князь. Вишь – здесь я, больше мне нечего сказать. Еще одна Божья милость, чтотебя вижу. Хочу... прости за все, князь. Как услыхал, что ты не остаешься,всколыхнулось – и я с тобой... Но нет, нельзя мне туда, за стену, здесьостанусь, здесь помру, а тебе хочу... прошу тебя руку мне дать напоследок. Кольсможешь. Теперь только на том свете Господь сведет. Поминай меня, пока жив,меня тоже Иваном зовут.
Князь молча, неотрывноглядя Взвоеву в глаза, подал ему руку, потом притянул его к себе и крепкообнял. Затем отодвинул его и отвернулся лицом к деревне. И вдруг напрягся весь,вглядываясь. И произнес тихо: "Груня!" И все, кто был на стене,обратили взоры туда. Какая-то фигура в кожаном рвалась к поляне, а ее держали,и еще несколько человек суетилось около. В бинокль с трудом можно былоразобрать, что у фигуры женское лицо с короткой стрижкой, остальное – кожа игалифе.
– По-моему, она видитмонастырь, – сказал Загряжский.
– Ага, – подтвердилВзвоев, передавая дальше безобразовский бинокль, – и доказывает своим, чтоперед ними не трясина, а монастырь. А те думают, свихнулась Аграфена. Чудеса –Аграфена и вдруг видит.
– Мы-то с тобой увидели,– пробурчал обожженный.
– Безобразов, – сказалкнязь, – дай-ка винтовку.
– Нет, Иван Григорьич,не надо, – отозвался полковник.
– Пули отсюда не летят,я уже пробовал.
– Точно-точно, не летят,– послышался сзади голос.
Все обернулись и увиделистарца. Келейник, не менее старый на вид, поддерживал его слева. Впервые увидалего Дронов, и ему показалось, что ничего приметного, ничего выдающегося нет вего лице: видел он и старых таких, и бело-бородатых таких, и ласковоглазыхтаких. Все поспешили под благословение. Дронов подошел вслед за Олей-большой,за ним были Безобразов и Загряжский. Вблизи старец также не произвел на Дроноватого впечатления, которого он ждал. Загряжскому же старец сказал:
– Имею к тебе просьбу,воин.
– Слушаю вас, батюшка.
– Девочку вот эту возьмис собой.
Оля-маленькаявстрепенулась и бросилась к старцу. С отчаяньем на лице схватила его за руку:
– Что вы, батюшка! Я свами... я здесь останусь, не хочу я туда! Умру пусть, но здесь, что вы!
– Да ты погоди, – старецположил руку ей на голову. – Думаешь, я тебя на легкоту какую отпускаю? Не-ет,тебе там тяжко будет. И хорошо будет. – Он придвинул ее голову к своим губам ичто-то зашептал ей. Оля-маленькая, потупившись, слушала, потом кивнула покорно,вытирая слезу.
Старец вторично накрылее голову епитрахилью. Затем выпрямился и сказал сколько мог громко:
– Будем смотреть,братие, владыко Алексий за мученическим венцом пошел – слово Божие безбожникамнести.
Сначала все замерли,недоуменно уставились на старца, а затем поворотили взгляды туда, куда гляделстарец: владыко Алексий в черном клобуке с крестом, с панагией на груди, вразвевающейся мантии выходил из ворот.
– Ой, Господи! –воскликнула Оля-маленькая и кулачки ее вмялись в щеки. – Ведь убьют они его,батюшка, ведь из тюрьмы ж вы его...
Ничего не сказал старец,молча продолжал глядеть. Полчаса назад явился к нему владыко в полномоблачении. Явился и упал в ноги, и как ни просил Спиридон, как ни поднимал его– не поднялся и одно и то же говорил: "Благослови идти туда проповедь,призыв к покаянию сказать. Неспокойно мне здесь стало, отче, чую, не затвора отменя Бог хочет". – "Чуешь?" – "Да, отче.