Поупиралась мать – жениха ведьуже подобрала, но уступить пришлось, не хотела Груня замуж, она хотела вМоскву. Причину же такого желания мать никак не могла понять.
– Ну, понятно б, учитьсяхотела, – говорила она Груне, – не бабье дело, да уж куда ни шло, нынче и бабына учебу лезут, время, знать, такое подошло. Была б вроде учительши нашей. Нуили б жених в городе был, а? А чего в горничных хорошего, этого я никак в толкне возьму! Оно, конечно, у их сиятельств очень даже неплохо, дом известный, данеужто хозяйкой не лучше? Васька малый справный, хозяйственный, домовитый,незлой, пьет в меру, дом – полная чаша, а? Такие женихи на дороге не валяются!И ведь люба ты ему!
Не видела мать, чтоГруня совсем не слушала ее слов, а только вздыхала устало, ожидая, когда же танудить кончит. В конце концов мать проворчала, что "рано тебе волюдали", и отпустила. Отец же вовсе не противился Груниной воле, он давно вовсем слушался жену и от всего только отмахивался, говоря, что как мать скажет,так и будет. Видно, в мать и пошла Груня упорчивостью. Она, правда, и сама точноне сказала бы, отчего ее так тянуло в древнюю столицу. Мысль об учебе, чтоббыть "как учительша", весьма пугала ее. Ей казалось, что она несможет быть такой решительной и самостоятельной, как их учительша, да она и нечувствовала в себе никакого влечения к такой жизни. Она знала, что рано илипоздно выйдет замуж и будет жить под крылышком мужа, рожая и воспитывая детей,но отодвигала это пока на неопределенное "потом". Ей просто хотелосьпосмотреть, как живут высокого ранга люди, был у нее отчего-то жгучий интерес ких жизни, о которой она прочла пару романов. И где, как не в Москве, до которойезды всего ничего по "железке", увидать вблизи эту жизнь. Да иуслужить людям она любила, хотя учительша их сельская как-то в беседе очень еепожурила за такую любовь и убеждала ее ехать все-таки учиться, а не вгорничные. "Лакейская психология – главная беда нашего народа", –поучала она. Этого Груня понять не могла. Кто-то должен командовать, кто-токнижки писать, кто-то хлеб растить, ну а ктото и прислуживать – на этом мириздревле стоял. И такой порядок вещей Груня считала вполне естественным иникакой беды в том, что человек – лакей, не видела. И слово "лакей"совсем не было оскорбительным для нее, то есть обо всем этом она никогда незадумывалась, просто эти понятия органически в ней присутствовали и былиестественной и неотъемлемой частью ее "мировосприятия", как сказалабы их учительша.
Жизнь у Загряжскихскладывалась для нее спокойно, относились к ней ровно и добро, хотя и несколькосдержанно. Зато постоянный гость дома, Андрей Ананьевич Агарков, частоподшучивал над ней с доброй ухмылкой и даже заводил с ней разговоры на всякиеотвлеченные темы. Он вообще любил и мог говорить обо всем на свете, темаразговора возникала у него буквально из ничего, при этом ничему на свете он непридавал никакого значения, так, по крайней мере, казалось.
– Груня, а у вас, междупрочим, классический античный профиль, – сказал он как-то вошедшей в гостинуюГруне. Он сидел в своем кресле (так его все и звали – агарковское), в своейвсегдашней расслабленности, нога на ногу и с папиросой в зубах. – Такогоносика, а-ля Венера, я давно не видел ни на одном лице из тех, кто принадлежитк нашему вырождающемуся боярству. Не краснейте, Груня, я не комплементируювам... а! только сейчас взял и придумал: ком-пле– ментирую, а!.. я правдуговорю, Груня, ейБогу. А ты, Григорий, что морщишься? Тысячу раз повторю: да,мы вырождаемся. И твой доблестный сынок-исключение только подтверждает этопечальное правило. Впрочем, Ванюша наш породой, конечно, вышел, но – однобок!Одкобо-ок! Я бы даже сказал, диковат. И твоя кровь, Марьюшка, кровьШереметевых, ничуть не умягчила его.
Марья Антоновна толькорукой отмахнулась и сказала:
– Меня пуще всегорелигиозность его беспокоит, ну прямо-таки пещерная какая-то, ну прямо чернец,а не офицер, удивительно! Я не представляю его в компании офицеров.
Григорий,есть у них офицерский клуб?
– Публичный дом, что ли?
– Да ну тебя совсем!
– Да я думаю, в этомклубе он не бывает.
Груня внимательновслушивалась во все, что говорилось в доме Загряжских, для нее все темы былимногозначащими, хотя многое она и не понимала, но все равно прислушиваласьвсегда, когда выпадала такая возможность. Любила и просто наблюдать, как течетжизнь этого большого дома, как старая княгиня вяжет, или читает, или вздыхает,как старый князь беседует, или спит в кресле, или с бумагами в гостиной сидит –он любил сидеть и работать в гостиной, а не в кабинете, как он говорил – люблю,когда жена мешает. И Груня, вглядываясь и вслушиваясь в жизнь дома, в которомжила, видела, конечно, что молодой князь действительно исключение, но отношениеу нее к нему было какое-то странное, ей самой непонятное. Она совершенно немогла переносить его взгляда, хотя глядел он совсем нестрашно, но едва только взглядего касался ее, она сразу смущалась и отворачивалась. И смущение какое-тостранное было, не мотивированное ничем. Оттого немного не по себе ей было,когда молодой князь бывал дома. Правда, он словно чувствовал ее тревожнуюнапряженность и никогда не прибегал к ее услугам, а будучи среди домашних, незамечал ее, когда она входила. Да и редко в последнее время бывал он дома, сначала войны всего четыре раза. Когда ее подружка, горничная Апраксиных, сосмехом рассказывая ей, как ее молодой барин пристает к ней, чему она совершенноне противилась, спросила: "Ну а твой как?", подмигнув при этом, Грунядаже не поняла сначала, а потом рассмеялась: "Да ты что, это не в егохарактере". "Как так? – не поняла подруга. – И даже не ущипнул ниразу?" И она никак не могла поверить в то что Груня даже и представитьсебе не могла молодого князя в роли волокиты. К тому времени у Груни уже былжених – Федя, молодой приказчик у купца и подрядчика Телятникова. Он души в нейне чаял и яростно копил каждую копейку для будущей жизни, отказывая себе вовсем. И вдруг однажды явился к невесте радостный и счастливый, едва не прыгаяот распиравших его чувств:
– Грунюшка! ПантелейЕгорыч сказали, что скоро на покой уходят и на меня – слышишь, на меня! – вседело оставляют! Сама знаешь, деток-то им не дал Господь, вдовствуют..."Ты, – говорит, – после преставления моего будешь полным хозяином".Вот такие новости! Грушенька, а как-то ты вроде и не рада, Грушенька?
– Да рада я, – буркнулаГруня, почему-то даже раздраженным вышло у нее это бурканье. – Рада я, –сказала она затем более приветливо, для чего понадобилось над собой усилиесделать. Усилие и Федя заметил и слегка удивленно глянул на невесту. Зазвонилзвонок и Груня пошла через большую переднюю в гостиную. И тут вышел из гостинойАндрей Ананьич.
– О, Феденька, моепочтение, дружок. Слыхал, скоро воротилой станешь. Скоро, Грунюшка, у тебя усамой горничная будет. Да, все скоро местами поменяемся. Вот потрачу все наШаляпина, к тебе в приказчики подамся, возьмешь? Авось, на приказчичьем местевсе свои денежки и верну, а? – Андрей Ананьич хитро подмигнул Феде.
– Очень даже понятен вашнамек, однако обидно-с. Никогда людей не обманывал. И Пантелей Егорыч деловсегда по-честному, по справедливости вели-с и меня тому учили и учат. Оттого иГосподь вспоможествует торговле его и всем делам.
– Как? Вспм... вспож...ествует? Ха-ха-ха, блестяще! А... а от службы военной, чай, не Господь отвел а?Пришлось, поди, благодетелю кое-где раскошелиться? Да ты не смущайся, в Россиипока есть кому воевать, а то если всем на войну, кому ж тогда кожей торговать?Ха-ха-ха...
– А я и не таюсь ни вчем, ваше превосходительство, да, не вояка я, боюсь я всякой драки. Вот так уж.Намедни в слободке нашей подрались двое дубьем, так от одного гляденья едва недуша вон. Как заору им: "Православные! Что ж вы делаете?!" А онидружка дружку тут перестали дубасить да на меня с дубьем-то! Вот гденатерпелся-то, сущий ад! Так бежал, что лошадь обогнал.