Вот так уж.Намедни в слободке нашей подрались двое дубьем, так от одного гляденья едва недуша вон. Как заору им: "Православные! Что ж вы делаете?!" А онидружка дружку тут перестали дубасить да на меня с дубьем-то! Вот гденатерпелся-то, сущий ад! Так бежал, что лошадь обогнал. Да и в человека, навойне-то, я б никогда не выстрелил.
– Ну, уж это, брат,сектантство.
– Нет, не выстрелил бы,как же это... в живого-то! Винтовку я б, конечно, взял, коли б приказ такой, астрелять бы не стал. Лучше умереть, чем убивать.
– Однако ты, брат,философ.
– Да ну вас, вашепревосходительство, скажете... – Федя махнул рукой. – Пойду я, Груняш, ты навсенощную пойдешь?
– Нет, – ответила Груня,– устала я. Завтра приходи.
Она и сама была немалоудивлена тому, как равнодушно она встретила сообщение Феди, что он будетнаследником Телятникова. Вроде вот и явились сами собой тот достаток испокойная жизнь с любящим мужем, о чем какая девушка не мечтает, но вот – нетурадости и все тут. Свадьбу они надумали сыграть на Красную горку. Федя – тоттолько и жил предстоящим событием, а на Груню вдруг напало нечто вродеоцепенения. Она ходила точно сонная, вся какая-то заторможенная.
– Что с тобой, Грунюшка?– участливо и боязливо спрашивал Федя.
– Ничего, Федечка, –отвечала Груня и улыбалась. – Может, это девичество мое со мной прощается?
И вот, когда вдруг старыйкнязь явился домой с красным бантом и заявил громко: "Все, господа!Монархия исчерпала себя, мы победили!", оцепенение ее прошло. Ни однойдаже минуты за всю свою жизнь не думала она, что в России есть монархия, чтоесть те кто не хочет ее, что есть какая-то общественная жизнь, политика с ихстремнинами, затонами, омутами, все это было так далеко от нее. Она знала, чтоесть царь, что он – помазанник Божий, что ему повиноваться так же естественно инеобходимо, как дышать, есть, умываться, ходить по воскресеньям к обедне. Словастарого князя сначала поразили ее так, как если бы в феврале над ней громгрозовой ударил. Да он и ударил! Груня даже перекрестилась испуганно. А старыйкнязь вслед за этим еще и крикнул в голос:
– Да! Гроза в февралеочистительная над Россией! А ты что, дурочка, крестишься? – хохоча сказал онГруне. – Свобода пришла, всем свобода, понимаешь?!
Этого она не понимала.Та свобода, которая лично у нее была, ее вполне устраивала. К тому же она быласыта, одета, во всех лавках давали в долг. Тот маленький мир, в котором онажила, был уютен, добр к ней и устойчив и должен был вскоре стать еще уютнее,добрее и устойчивее. А что же им-то надо, господам? Царя нету! Да как же это?Груня покачала головой и еще раз перекрестилась. Затем она смело вошла в залувслед за вбежавшим туда старым князем с бантом, хотя никто ее не звал. Онавстала у двери и стала слушать. Старый князь с восторгом, с упоением, сострастными нотками в голосе рассказывал жене, зятю, Агаркову, как они, заседаяв Городской думе, не подчинились приказу правительства самораспуститься ипредложили в ответ самораспуститься правительству, как они обратились к народу,как они решили стоять до конца, как гарнизон выразил свое единодушие с ними –избранниками народа.
"Но зачем все это?Разве плохо было?" – думала Груня. Задумчиво стоявшую, ее увидел Агаркови, лукаво прищурясь, сказал:
– А вот Груняспрашивает, зачем все это, а, Григорий? Ну-ка, ответь народу, зачем?
Старый князь удивленнопосмотрел на Груню:
– Свобода, я же сказал уже.Правительство, монархия не способны уже управлять страной, не способны довестивойну до победы...
– А вы способны? –спросил Андрей Ананьевич и скептически-усмешливо оглядел старого князя.
– Да, мы способны, –воскликнул тот и встал руки в боки. – Нам только мешать не надо. А тосамозванцы уже объявились! Тушинские воры в этой стране никогда непереводились.
– Да-а, в этой странечего только не водится. Это что ж за тушинские воры, Григорий?
– Некий совдеп, а прощеговоря, пьяная солдатня с винтовками, которой руководят безответственные темныеличности.
– Все ясно, – ухмыляясьсказал Андрей Ананьевич. – Теперь вы будете грызться с этим совдепом испихивать друг на друга наши неудачи на фронте, которые, естественно, будут – усеми нянек дитя всегда без глазу, – Андрей Ананьевич деланно громко зевнул. –Да ты не сверкай на меня глазами, Григорий, я ж за вас, я тоже, если хочешь,возмущен. Впрочем, вот это вру, ничем я не возмущаюсь. Иногда я даже хочувозмутиться чем-нибудь, да у меня ничего не получается. Наверное, я возмущусь,если меня лишат возможности слушать Шаляпина. Но я думаю, сие мое желание невстает на пути ни новой власти, ни грядущей? Ушедшая власть ничего против этогоне имела.
– Никакой грядущейвласти не будет! Грядущее свершилось. Сегодня Россия нашла себя! – сказав так,старый князь торжественно высморкался.
– Что-то еще нашдоблестный воин насчет этого скажет, – проговорил с задумчивостью во взгляде ив голосе Андрей Ананьевич.
– А это совершенно всеравно, что он скажет, – важно ответил старый князь. – Теперь его слова не имеютникакого значения. Дело совершено окончательно и бесповоротно, а пещерныймонархизм его, я думаю, сам собой на нет сойдет.
Дальше Груня не слушала,она вышла из залы, накинула шубу и через минуту была на улице. Будто некая силавыбросила ее из дому, она не думала, что может оказаться нужной своим хозяевам,что ее могут позвать; все вдруг потеряло значение, забылось, словно встречныйфевральский ветер-воздух обволок, оградил ее от всего этого. Она шла по московскимулицам, завороженная творящимся на них. А творилось на них неслыханное иневиданное доселе. Прямо напротив дома Загряжских какой-то прыщавый студент,зачем-то обвешанный пустыми пулеметными лентами, тряс винтовкой в вытянутойруке и что есть мочи вопил "ура!". И идущие мимо совсем этому неудивлялись, те же из них, кто попадали под радостно-свирепый взгляд студента,сами выкрикивали "ура!" и взмахивали руками, выкрикивали и взмахивалисовершенно искренне, возбужденные тою же силой, что крутила студентом. Ни вкакую Пасху Груня не видела таких громадных толп народа. Тот новый, Дурманящийвоздух, что объявился вдруг над Москвой, выдувал всех из домов и квартир и гнална улицу. о себе Груня тоже почувствовала нечто новое, суть которого она немогла понять, оно не охватывалось разумом, оно вошло вдруг в сознание иосталось там. А в присутствии этого непонятного нового в душе и дышалось как-тосовсем по-другому. Каждый вдох не просто наполнял плоть живительным воздухом,но воздух этот действовал на глаза, на уши. Он заставлял по– новому взглянутьна окружающий мир, увидеть в нем то, что раньше не давала видеть душевнаяброня-заскорузлость, которую он, этот новый, разъедающий воздух, растворял,высасывал из людей и выгонял их самих из домов и квартир на улицы. Она дажеголову задрала кверху, к серо-голубому небу, будто ожидая увидеть падение налюдей того нового, невиданного, что заставляет их шастать по Москве, кричать"ура" и размахивать руками. Или туда, в пугающую высь, унеслось то,что рождало и держало-крепило в душе броню-заскорузлость? А то новое, что сталаощущать Груня, выйдя на улицу, есть ранее придушенный источник жизни, которыйвот теперь начал жить. Что за источник? Какой жизни? Все напряглось в Груне.Она очень серьезно воспринимала то, что видела на улицах, она впитывалапроисходящее, глядя на все широко раскрытыми глазами, и даже рот ее сам собоювременами широко открывался. Многое, что еще вчера рассмешило бы ее, совсем неказалось смешным, и то, что никогда ранее не вызвало бы не то что смех, но дажеи улыбку, теперь виделось в каком-то карикатурном виде и заставляло смеяться.Она едва сдержала смех, когда увидела на паперти Воздвиженского храма одинокую,показавшуюся ей жалкой, фигурку священника, и не кого-нибудь, а отца Клавдия,ее и Федина духовника.