Она едва сдержала смех, когда увидела на паперти Воздвиженского храма одинокую,показавшуюся ей жалкой, фигурку священника, и не кого-нибудь, а отца Клавдия,ее и Федина духовника. Над духовником смеяться! – да мыслимо ли это было ещечас назад? Он застывшим, отсутствующим взглядом смотрел на снующих мимо людей,и на лице его, сменяя друг друга, появлялась то страдальческая гримаса, тодетская обида-удивление. И он, похоже, не замечал этой игры своего лица, онвесь ссутулился и согнулся, а руки его казались нелепым, лишним довеском ктелу. Смотревшей на него Груни он не видел. Уходя от него, она несколько разобернулась, пока не завернула за угол. За углом погромыхивал мотором стоявшийна месте грузовик, похожий на огромного ежа, ибо его совсем закрывали торчащиево все стороны штыки винтовок: без малого человек пятьдесят солдат с краснымибантами на шинелях осадили его, оседлали и позировали перед нацеленным на нихфотоаппаратом на треноге, около которого хлопотал пожилой горбоносый фотограф вшляпе, подававший команды солдатам. Те принимали нелепые, несуразные позы. А ужчто они делали со своими лицами! Им почему-то казалось, что чем больше злости ивысокомерия будет на их лицах, тем лучше. Глядя на их уморительную мимику ипозы, стоявший рядом с Груней господин в котиковом пальто и ботах рассмеялся.Груне очень не понравился его смех, ей солдаты вовсе не казались смешными, онавполне понимала их желание выглядеть на фотографии красивее и представительнее,чем они есть на самом деле. И не только оттого, что засмеялся сей господин,вспыхнула на него у Груни злость, что-то гораздо более серьезное подбросилоголовешек в эту вспышку. Груня и сама не могла объяснить это "что-то",но возгоревшемуся вдруг чувству противиться не стала. Она раньше никогда невглядывалась в лица людей, но вот теперь с жадным любопытством рассматривала ихи все вокруг происходящее.
А Москва бесновалась. Изроскошного подъезда вывалилась ватага орущей песни солдатни и поперла по улице,призывая всех присоединяться. Груня долго смотрела им вслед. Вот мимо строевымшагом, во главе с молоденьким прапорщиком промаршировала другая группа солдат –все с громадными красными бантами на шинелях. Толпа москвичей приветствовала ихс таким исступленным восторгом, будто никогда не видела солдат, идущих строем.В Столовом переулке на главном подъезде высокого одноэтажного особняка онаувидела писанную на картоне красной краской надпись "Совет рабочих исолдатских депутатов". Картон был прибит к неподвижной створке дубовойрезной двери. Вторая створка постоянно распахивалась и через нее вваливалось ивываливалось множество людей, главным образом солдат. Она и не предполагала,что их столько в Москве. Около подъезда стоял, опершись на винтовку, небритыйсолдат лет тридцати, по-видимому – часовой. Входящие что-то объясняли ему, ноон слушал вполуха и вяло кивал головой в ответ. Не понравился солдат Груне. Вовсем облике его – и в фигуре, -и в чертах лица – было что-то нерешительное,задумчивое; временами даже что-то затравленное мелькало в его серых,невыразительных, опущенных глазах. Будто он и сам не знал, хорошо или плохо то,что он здесь стоит, что вот работает этот "совдеп" непонятно длячего, что Москва вывалилась на улицу и орет "ура", что царя большенет... Это был человек еще не решившийся, а непредсказуемость поведениячеловека еще не решившегося есть самая большая опасность для революции: кудаего еще повернет, такого задумчивого? И это сразу понял тот новый источникжизни, что так внезапно ожил в Груне. Впоследствии Груня сразу, одним взглядом,чутьем могучим, определяла человека нерешившегося, и если она тем взглядомсвоим не загоняла его в решившиеся, тому нечего было ждать пощады; и сейчасфигура перед дубовой дверью угрюмого, опирающегося на.. винтовку нерешившегосясимволом отпечаталась в пробуждающемся ее сознании. Нечего делать человеку наземле, раз он не решился без оглядки служить всесокрушающему классу, не всталпод флаг всесокрушающей партии.
Но все это придет к ней потом.
– Чо тебе, девка?Проходи, неча здеся стоять, здеся совдеп, – сказал солдат Груне равнодушнымтоном. – А вот я и хочу посмотреть, что это такое, – буркнула Груня и вошла вподъезд, даже не успев удивиться своей напористости. Вошла и вот тутрастерялась, не зная, что же дальше делать. В большой зале накурено, насорено инаплевано было сверх всякой меры, отчего она еще больше растерялась. Из пупкамраморного Геракла торчала вдавленная папиросина, все стены с лепнойштукатуркой постигла та же участь. Толпящиеся тут солдаты и разномастныештатские сразу заметили Груню, она тут была единственной женщиной. Груня совсемстушевалась и ринулась в первую попавшуюся ей на глаза дверь. И оказалась вобширной комнате, половину которой занимал огромный ореховый стол, за которымсидел и писал молодой человек в артиллерийской кожанке. В комнате ещенаходилось человек пять куривших солдат, один из которых, увидев влетевшуюГруню, воскликнул:
– Ба! Барышня, ха-ха-ха,беру тебя в наши батальонные! Записывай, Рогов, как и задумано, – кто первыйвойдет, тот и батальонный, ха-ха-ха!
– Хватит зубоскалить! –оборвал смех тот, кого назвали Роговым.Без вас вон как человека напугали.Проходите, проходите, гражданка, не тушуйтесь... Давай, давай, оглоеды,шагайте, дайте поговорить с человеком.
Груня не слыхала, какуходили, ухмыляясь и бросая сальные реплики, солдаты, она целиком былапоглощена взглядом Рогова, которого она про себя Уже окрестила бревногубым.Толстенные губы его огромного рта были, действительно, словно два бревна. Глазасмотрели властно и притягивающе.
– Садитесь, садитесь иуспокойтесь. И не дрожите, никто вам плохого здесь не сделает.
– Да я не дрожу. Так,зашла... и сама не знаю чего. Пойду я... – ее и в самом деле трясло отчего-томелкой-мелкой дрожью. Бревногубый усадил ее на место и, встав совсем близко,сказал:
– Нет, дорогаягражданка, не просто вы зашли, не просто, – бревна-губы улыбались, а глазаиспытующе смотрели прямо в Грунины зрачки и точно шарили внутри, искаличего-то. – Вы дочь революции!
Вздрогнула Груня от этихслов, прозвучавших так проникновенно-таинственно, отпрянула было назад. Намгновение ее охватил жуткий, непонятный страх, но она также мгновенно придавилаего в себе, рот ее приоткрылся, лицо обрело крайнюю сосредоточенность исерьезность, она вся подалась навстречу завораживающим глазам бревногубого,хотя остатки боязливого недоумения нет-нет да и прорывались сквозь серьезность.
– Да, это вас самареволюция привела, ее переломный, уничтожительный дух! – бревногубый поднялперед собой сжатый до побеления пальцев кулак и глянул на него, будто это былабомба, которой он сейчас взорвет весь мир. – Это он, этот великий дух,командовал вашими ногами, а вы-и не думали об этом! О, сколько у нас делвпереди! Эти бобрастые и их рабы и прихвостни думают, что все кончилось, но всетолько начинается! (Груне сразу вспомнился старый князь.) Мы не просто образправления меняем – к черту ихнюю республику, как к черту и самодержавие,которое уже там! Полное обновление! Полное уничтожение вековых мерзких устоев ивсех – всех! – кто за них цепляется! Только так мы совершим бросок в царствоабсолютной справедливости!.. Всеобщего равенства!.. Мирового революционногопожара! И только мы, наша власть, способны это сделать! И право на эту власть мывзяли сами, а все бобрастые, что ныне бантами щеголяют, – все сгинут, как этотвон снег! – бревногубый Рогов выбросил указующий перст в сторону окна. – Илимы, или они! Нет, только мы!..
И тут Груня осознала,что ей понятно и интересно все, что говорил бревногубый, хотя еще совсемнедавно ничего этого для нее не существовало. Она вдруг почти физическипочувствовала в себе биение того нового, о котором говорил Рогов. Оно рвалосьзаполнить собой всю ее душу, но что-то не пускало его. Это "что-то",заставившее поначалу отпрянуть от вдохновлявших слов бревногубого Рогова, былидомостроевские жизненные уложения, впитанные ею с молоком матери и развитыеокружающей жизнью.