За мной, естественно, погоня,слышу за спиной: "Не стреляй, не стреляй!", и истошное,начальственное: "Догна-а-ать! Утонет, гад!.." А я, не чуя ног, бегу ислышу вдруг: "Провалился, гад!" – и далее плевки и матерщина, и вродене бегут дальше. А я, как снаряд, в ворота бухнулся, вот в эти, под нами, идавай колотить ногами и руками; открывает мне тот же старичок, что и вам, яломлюсь сквозь него, с ног сбил, вбежал и – растерялся, не знаю, что и делатьдальше; старичок поднялся, вижу – спокоен, улыбается, на стене некто штатскийстоит, яблоко грызет и вдаль глядит. "Не пугайтесь, – говорит старичокмне, – мы для сих врагов Христовых невидимы, вы в надежном убежище..."Вот. Так и я оказался здесь.
– Однако что же этозначит?.. – сказал поручик. – Я реалист, знаете ли.
– Ну а раз вы реалист идоверяете своим чувствам, то вот она реальность, вон они и вот мы, и они нас невидят и не слышат. Вот! А вы небось о прорыве сейчас подумали? Я тоже поначалудумал, но прорываться тут некуда. Арсенальчик тут есть небольшой... Но пулипропадают куда-то, я прицельно из трехлинейки как раз вот отсюда стрелял, астреляю я сносно, так будто холостыми... Можно, конечно, налеты на них делать иисчезать как призраки, но монахи против, отец Спиридон не благословляет.
– Почему?
– На пролитие кровиотсюда выходить не должны – так отец Спиридон говорит.
– Да ее уже столькопролито. Не мы ее лить начали! Что ж, терпеть их, что ли? Здесь отсиживаться?Доколе?
– Простите, АлександрДмитрия, получилось – подзуживал я вас, оставьте пока ваши воинственные мысли.Час назад вы через лес от пуль бежали и уж наверняка с жизнью распрощались. Ивот теперь вы чудом живы. Остыньте. Кто его знает, как еще тут сложится.
– Что вы имеете в виду?
– Да невидимками-то мыдля них не вечно будем. Монахи говорят, что как отец Спиридон умрет, так и чудокончится. А он, в общем-то, плох. Ему, говорят, под сто лет. А может быть и засто.
– Интересно, как ониотреагируют, когда среди их стана монастырь из воздуха появится...
– Да уж долго созерцатьне будут.
– Так, может, и не ждатьтого времени, может, просочимся как-нибудь?
– Некуда просачиваться,я уже сказал. Да и незачем. А ждать не надо, жить надо, ничего не ожидая. Эк выгрозно глянули, поручик.
– Нет, вашепревосходительство, что вы!
– Да чего уж там"нет". Да, скажу вам, воинственный пыл тут у меня спал. Даже нет, нето... Вот выйдешь на стену, глянешь на галденье вон там новых властителей...
– Они еще не властители!
– Не перебивайте попустякам, Александр Дмитрич, увы! – они властители, правде надо смотреть вглаза, здесь эта правда особо чувствуется... Вы, небось, сейчас подумали, чтоуж если командиры так расслабились, значит – армии конец. Да, конец. Ей давноконец. Драться нужно было, но все мы были обречены... тогда уже стали обречены,когда отречение свершилось, когда мы, люди русские, от помазанника Божия, азначит и от Бога отреклись. Так мне отец Спиридон сказал, и теперь я верю, чтоэто так.
– Так зачем же тогдавообще драться, коли обречены?
– Мой вопрос. Я тожеспрашивал. "А затем, чтоб малым страданьем сим у Бога прощениеполучить", – так сказал отец Спиридон. Да... Так вот, глянешь туда, –полковник махнул рукой в сторону деревни, – и так вдруг сердце защемит... аж вслезы!.. и какая-то странная смесь на душе тоски и умиротворенности, да-да,именно тоски и умиротворенности. Не смогу я вам объяснить, поручик... стою ведья... мы с вами вот сейчас стоим!.. под явным покровом Божьим... стою во плоти,не во сне, гляжу на врага, невидим и неощутим для него, и враг этот, – враг жемоего Бога, распростершего надо мной Свой покров невидимости и... никакойвраждебности к врагу этому, никакого желания бить его не чувствую.
Не смогу я вам объяснить, поручик... стою ведья... мы с вами вот сейчас стоим!.. под явным покровом Божьим... стою во плоти,не во сне, гляжу на врага, невидим и неощутим для него, и враг этот, – враг жемоего Бога, распростершего надо мной Свой покров невидимости и... никакойвраждебности к врагу этому, никакого желания бить его не чувствую.
– Пусть нас бьют?
Полковник вроде мимоушей пропустил эту реплику-вопрос и задумчиво продолжал:
– Я обо всей своеймешанине, страшной, душевной, спрашивал у отца Спиридона, и он сказал мне, чтоу меня жалость к погибающим.
– Вон к тем, что ли?
– Да, и к тем. И к себе.Ибо спасение мое весьма проблематично, как сказал бы профессор Карелин, – выеще познакомитесь с ним... И к вам, хоть и не знал я вас до сегодняшнего дня, ик тем, кто рядом с вами сражался, и к тем, кто сражался против вас, а значит, ипротив меня... Так мне все это объяснил отец Спиридон и добавил, что как толькооборю я в себе ненависть к этим, – полковник кивнул в сторону деревни, – так итоска исчезнет, одна умиротворенность останется. Я ему говорю: "Отче, я немонах, я – воин". А он отвечает: "Ты – монах (я, значит), а полковникты по недоразумению". Вот... А ведь жизнь уже прожил, и всю жизнь – вмундире. И выходит не жизнь, а недоразумение.
– Да мало ли что оннаговорит! – запальчиво воскликнул поручик.
Полковник улыбнулся. Онположил руку на плечо Дронова и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Александр Дмитрич, то,что говорит чудотворец, вас от смерти спасший, является истиной непреложной.Если, конечно, вы реалист, коим себя объявили.
– Вообще-то оторопьберет от всего этого, – сказал Дронов, оглядывая монастырь, небо и окрестности,кишмя кишевшие красными, которые не видели ни монастыря, ни поручика Дронова настене.
– Но ведь этоневозможно, черт подери! Невозможно! – и Дронов прямо-таки отчаянно взмахнулруками, будто что-то стряхивая с них.
– Однако странный выреалист, – сказал полковник, – вы так выкрикиваете "невозможно",словно поддержки у кого-то просите, словно легче вам станет, если вам скажут –да, невозможно, обман зрения. А ведь и вправду обман зрения, а? У тех вон... Выверите в Бога, поручик?
– Да как вам сказать...
– Благодарю вас, вы какраз все сказали. Когда меня тот старичок, что мне и вам двери открывал, вот таквот спросил, я ему точно так же тогда ответил, как вот вы сейчас. Эх, АлександрДмитрич, а быть может, для нас с вами вся эта смута, усобица подлая для тоготолько, чтобы, на этой стене стоя и видя проявление силы Божьей, поверили б мынаконец в Него, а?
Ударил колокол. Дроноввздрогнул всем телом, страх моментально пронзил его – сейчас всколыхнется всяэта красная орда, услышав гул, узрит их остров спасения, узрит и поручикаДронова на стене и – попрет сюда. И уже никакое чудо не спасет... Но всеосталось как было. Никого не всколыхнул колокольный звон, а ведь могуче звонилколокол, верст на двадцать кругом слышно быть должно. Дронов огляделся еще раз.Полковника на стене уже не было, зато шагах в двадцати, на стене же, стоял ивдаль глядел другой человек, в сюртуке, черноволосый, лет под сорок.
– Ага! Вы новенький! –сказал громко человек, повернувши к Дронову свою голову. – Вводную беседупровел уже наш стратег? Ну как вам здесь?
Последний вопрос человекзадал, будучи уже рядом с Дроновым и глядя ему в глаза с интересом, изучающе,серьезно и напряженно, как ребенок разглядывает незнакомую вещь. – Мне здесьхорошо, – ответил Дронов, – вот смотрю и не могу привыкнуть...
– К этому невозможнопривыкнуть, – быстро перебил человек. – А мне здесь плохо. – Напряженность вовзгляде человека усилилась, он еще более приблизил свои глаза к лицу поручика.
– Плохо? – поручик чутьотступил.