И вот Он мешает ей, Он бьет ее по рукам, Он не дает ей решиться, недает отдаться во власть зовущей стихии. "Он мешает становлению того новогово мне, что сделает меня человеком, а не горничной, – заговорил голосбревногубова Рогова в Груне. – Он сковал по рукам и ногам Своими заповедями, Онхочет, чтобы я погребла себя под головешками семейного очага, чтобы я"убоялась" Феди, чтобы я тихо рожала ему детей, таких жеелейно-приторных, как он сам! Чтобы я ждала его, когда он, елейно улыбаясь,заявится домой, отторговав своей кожей или чем там... черт бы это все драл! Ичтобы это была моя жизнь, и ни-ни за ее границы? Так вот нет же! Не желаю! Япойду с ними. Так я хочу..." Груне показалось, что она выиграла поединоквзглядов, нечто надменное и презрительное мелькнуло в ее глазах.
Уже потом, в те бравыевремена, когда одно имя комиссара Груни наводило ужас на обывателей, вспоминалаона иногда с презрительной гримасой о тех домостроевских евангельских пластах,что так долго были основанием ее жизни. Точнее, даже не вспоминалось, а так,налетало вдруг на мгновение, ничего кроме ухмылки не вызывая, даже досады, –досада давно уже тогда прошла. Как ничтожны оказались эти пласты, как легкосковырнулись! А ведь это труды стольких поколений ее рода, послушных рабовБожьих. И вот все на ней оборвалось. Она теперь уверена, что и в других этипласты столь же ничтожны и не имеют никаких корней, и коли видела в ком упорство,не сомневалась, что надо только нажать и все сковырнется, как и у нее. Ипоскольку никаких сомнений в правильности нового взгляда на мир быть не могло,то любое неприятие его вызывало особую ненависть. И меры такой ненавистиобывателю никогда не понять, не прочувствовать. Как к монашеству способныединицы на миллион, так и к такой ненависти. Если вера с горчичное зерно горыдвигает, то ненависть такая способна отравить океан. Среди непринявших новогоособое место занимал молодой князь Иван Григорьич. Сама Груня даже и некопалась в себе, не искала, отчего это так. Оседлавшее теперь ее "я",победившее новое только рычало остервенело – это враг. Нечто мистическое,необъяснимое ) присутствовало в этой ненависти. Да, князь не сделал ей ничегоплохого, наоборот – одно хорошее. Но он такой враг того, что она, комиссарГруня, хочет насадить в мире, что равного ему, пожалуй, не найти. Очень многодумала Груня о молодом князе, с самого первого дня думала, когда взглядом сиконой единоборствовала. И оказалось, что Иван Григорьич очень задержался в еесознании, несмотря на редкое пребывание в доме.
Не сразу до Феди дошло,что его Груня его избегает. Да и не мог он это заметить сразу, ибо целиком былзанят своим патроном и благодетелем, Пантелеем Егорычем Телятниковым. Когда жевозвращался мыслями к Груне, никак не мог взять в толк, отчего Грунясторониться его стала и вообще как-то резко переменилась, осунулась, взгляд унее стал какой-то ястребиный, стреляющий, исподлобья. Неужто и она такпереживает отречение? Но нет, слишком далека она была от этого. А ПантелейЕгорыч ближе, что ль, был? "Эх, времечко!" – только и повторял этупоследнюю фразу Федя, тяжело вздыхая. Когда же он узнал, что Груня ходит встрашный совдеп, который Пантелей Егорыч называл вертепом разбойников, ониспугался не на шутку.
– Что стряслось с тобой,Грушенька? У меня душа не на месте.
– Ничего не случилось,Феденька, – чужим голосом и не глядя ему в глаза отвечала Груня.
– Ты зачем туда ходишь?Их сиятельство знает?
– Моего работодателя некасается, куда я хожу в свободное от работы время, я свободный человек всвободном государстве. Ясно тебе, приказчик?
– Ой! – Федя едва несел, где стоял, от таких слов и, главное, от тона, каким они были сказаны. –Как ты... приказчик? Грушенька, да любишь ли ты меня? Ты ж невеста мне.
– Погоди, Федя, погодисейчас с этим, – Груня потерла виски, поправила платок и взгляд ее смягчился.
– Погоди, Федя, погодисейчас с этим, – Груня потерла виски, поправила платок и взгляд ее смягчился.
– Да что ж годить-то,Грушенька, оно хоть и дикое время, да ну и плевать, Красная горка не за горами.Грушенька, меня ведь отец Клавдий просил привести тебя. Что ты так смотришь,Грушенька, он сам по себе велел.
– Велел? – усмехнуласьГруня, – Ну что ж, раз велел, пойдем сходим, господин приказчик.
– Да что ж ты меня такназываешь, Грушенька?
– Ну а кто ж ты есть,Феденька, ведь ты приказчик? И господин же, не товарищ.
– Что это ты, Груня? Непоймешь тебя, что ты сказать хочешь. Я человек и я люблю тебя.
– Нет, Федя, ты сначалаприказчик, а потом уж все остальное. И то, что любишь, – тоже потом.
– Как это? Что"потом", Грунюшка? – совсем встал в тупик Федя.
– Твое приказчичье бытие– вот начало, а "люблю" твое – оно вторично от твоего бытия.
Федя открыл рот ииспуганно-оторопело замигал.
– Ну, идем, что ли, ктвоему Клавдию, – покровительственно ухмыляясь, сказала Груня.
– К моему?!
На это Груня ничего неответила, отвела в сторону глаза и двинулась, обойдя его, к храму. Федя зашагалследом, не отрывая потрясенного взгляда от невесты.
Храм был полупустой.Служба уже давно кончилась, последние задержавшиеся прихожане прикладывались киконам и крестясь выходили. Отец Клавдий увидал вошедших Груню и Федю инеторопливым, степенным шагом направился к ним. Груня стояла около сводчатойколонны, на которой висела большая икона "Всех скорбящих Радость".Она прицепилась новым своим давящим взглядом к глазам Богородицы и будто незамечала подошедшего отца Клавдия, так и стояла, не шевелясь и не отводя глазот иконы. Наконец отец Клавдий сам оборотился к образу и сказал.
– Да, дивно выписанлик... Что ж ты не смотришь на меня, Груня, что не здороваешься?
– Дивно выписан... –хрипло отозвалась Груня. Федя ужаснулся ее голосу. – Бессловесные, покорныерабы у ног своей Госпожи. – Разве бессловесные, Груня?
– Да... словесные."Ты нам помоги, на Тебя надеемся... Твои бо есть мы рабы..." – вот ивсе слова этих словесных, – Груня кивнула головой на икону.
– Ты свои ли словаговоришь, Грунюшка?
– Свои – не свои, развенеправда?
– Неправда, Груня. Тысейчас вся в неправде, ты утопаешь в неправде, а единственная, истинная правда,Божья правда, далеко теперь от тебя.
– Единственная?Истинная? А может, она у других истинная да единственная, а? Кто рассудит? Авот другие говорят: пока не скинем властителей небесных, не скинем властителейземных. А? Сильно сказано. Это какая правда?
Федю зашатало при еесловах.
– Это никакая не правда,Груня, – сказал отец Клавдий. – Это бесовское безумие. Ты морщишься от моихслов, твоя душа уже поражена страшной ржой... вся Русь сейчас ею поражена. Я затобой давно наблюдаю, ты на страшном...
– Выслеживаете?
– Нет, Груня, наблюдаю.Наблюдаю и скорблю, ибо чувствую свое бессилие. Мне страшно, Груня, ведь я твойдуховник, что я Богу за тебя отвечу?
– Оставьте, отецКлавдий, – серьезно сказала Груня. – Я разрешаю вас от этой ответственности, ясама за себя отвечу.
И с этими словами онаснова повернула голову к лику на сводчатой колонне: "Что смотришь на меня,Госпожа бывшая? У-у... взыскующе смотришь, беспощадно смотришь... А я не боюсь!Я отреклась от пути, на который Ты обрекла нашу сестру, я выбрала свой путь, иничто меня с него не свернет!"
– Ты надменна ипобедительна. И даже не страшит тебя гибель души твоей.
"Кто это сказал?Отец Клавдий? Или Сама?.. Нет, не страшит! Мы здесь, на земле, будем строитьсвое царство, своей правды..."
– Я свободна, отецКлавдий? – Груня повернулась к священнику.