Отец Клавдий развел руки чуть встороны и уронил вниз:
– Да, конечно, тысвободна, Аграфена.
Груня резко развернуласьи каким-то неженским, едва не солдатским шагом пошла к выходу, громко стучакаблуками. Тут Федя вышел из оцепенения и с криком: "Грушенька!" –бросился за ней. Все кто были еще в храме обернулись на его страстный,отчаянный крик. Громче шепота никогда раньше Федя не говорил в храме. Ничего онсейчас не видел и не слышал, ничего не понимал, кроме того, что Груня егоуходит навсегда. Уже на паперти он схватил, было, ее за руку, но она выдернулаее, да так, что Федя чуть не упал, и зарычала на него рыком звериным:
– И чтоб я не виделабольше тебя! Выкинься из моей жизни! Жених...
Необыкновенноеоблегчение чувствовала Груня, удаляясь от храма. Пока она стояла в храме, то лиот лика этого, то ли от отца Клавдия на нее несколько раз то робость нападала,то тоска вдруг непонятная от головы до пят пронзала. Очень тошно ей было, и еепорывало то кинуться с кулаками на Богородицу и на отца Клавдия, то убежать безоглядки, то на колени перед образом упасть. Но могучее новое выстояло. И теперьона была спокойна и довольна. Едкощемящая ненависть коптила ее нутро.Бревногубый Рогов даже на стол вскочил от радости, когда узнал о том, какпротекала и чем кончилась последняя беседа Груни со своим бывшим духовником.
– Браво, Груня,блестяще, я верю в тебя, дорогой товарищ! Теперь очередь за земнымивластителями! Идет наше время, приближается, скоро в дверь начнет ломиться, яего чую, чую, понимаешь? Чуешь, медом и тестом с завода тянет, вот и я его,время наше, чую. А ты?
Что-тоотдаленно-тревожное, разумом не охватываемое, присутствовало в ней, но навопрос Рогова она не могла ответить. Вообще она с каждой встречей все большезавидовала ему, его способности без оглядки переть по новому, огненному пути,завидовала, как он в момент выбросил Бога из себя – он очень весело и образнорассказал ей об этом: "Выбросил крест и Его с ним, и – все. И Его не стало.Нету Его, Грушенька!" Хотя и ей без особых мучений удалось избавиться отдомостроевщины, но выбросить Его, чтобы со смехом сказать "нет Его!",так не получалось. Она просто отказалась Ему подчиняться. Но ограничиться такимотказом невозможно, так или иначе надо объявлять Ему войну до победного конца,поражение означает смерть, ибо просто отход теперь на прежние позиции так женевозможен, как невозможен только отказ подчиниться Ему, Живому. Его надоумертвить в себе. Только если мертв Он, если нет Его, возможно движение по томуогненному пути, на который она вступила. И пусть еще нет-нет да и появлялсяперед ее глазами скорбящий лик Богородцы, она даже не старалась прогнать его,она спокойно глядела на него своим с каждым днем все более тяжелевшим взглядом.Иногда по ночам, в забытьи, она даже разговаривала с ним, разговаривалавыкриками, от которых просыпалась в поту, но в конце концов лик от тяжести еевзгляда расплывался и выдавливался из сознания, а послесонная тревога быстрорассеивалась от первого весеннего ветерка. Когда с фронта явился вдруг молодойкнязь, Груня стала сама не своя – и днем маялась, и ночью не спала. Он, вотличие от домочадцев, заметил перемену в Груне. Груня чувствовала, что пододной крышей с ним ей совсем невмоготу. Домочадцам молодого князя, кстати, тожес ним невмоготу было. Гнетуще-тягостная сцена появления Ивана Григорьича вродительском доме резко запечатлелась в памяти Груни, бревногубому Рогову онаее в подробностях рассказала. Неподвижно и безмолвно стоял молодой князь в дверяхи глядел на бант на груди отца, так глядел, будто там скорпион сидел. Груня жеподумала, что на скорпиона бы он так не смотрел. Она не видела его взгляда, онастояла за спиной его, но она видела его лучше их всех, его родственников,обрадованных его приездом и смущенных и удивленных тем, как смотрит он на бантна груди отца и никого и ничего больше не видит.
Старый князь поправилбант, придал лицу значительное выражение и сказал, гмыкнув перед тем:
– Быть может,поздороваемся, Иван? Лично я рад тебя видеть.
Старый князь поправилбант, придал лицу значительное выражение и сказал, гмыкнув перед тем:
– Быть может,поздороваемся, Иван? Лично я рад тебя видеть.
Иван Григорьич опустилглаза и, ни на кого не глядя, сказал тихо:
– Я тоже рад вас видеть.Радуетесь?
Ответил Агарков, накотором банта не было:
– Так, Ванюша, будем мырадоваться или горевать – что мы изменим?
– Вы – ничего, – так жетихо ответил Иван Григорьич и добавил: – Что могут сделать самоубийцы послесамоубийства? – И пошел к себе, и даже мать не обласкал.
– М-да, – сказал послеего ухода Агарков, – однако бантик-то, Григорий, хотя бы к его приезда можнобыло б и снять.
– Да кто ж ждал егоприезда? Да и забыл я про бант этот. А про самоубийц слушать не желаю. И темболее от сына, да-с!
Марья Антоновна тиховздохнула, сняла с себя бант, покачав при этом головой, и пошла к сыну.
Бревногубый Роговподдержал решение Груни уйти от Загряжских. Он подыскал ей комнатенку вКоломенском, рядом с домом, в котором сам жил, и однажды под утро она покинуладом Загряжских, просто ушла, не сказав им ничего. И даже расчет не взяла. И тутуж с головой ушла в работу совдепа, на лету схватывая от Рогова то, что нужнобыло для этой работы. А момент требовал одного – армию разваливать, так объявилей бревногубый Рогов вдохновенным голосом:
– Мы в глубоком тылу, ивсе тыловые части должны быть нашими, понимаешь, Аграфена?
Она понимала. Только ейказалось, что почти все войска, в Москве находившиеся, уже их. Вообще солдатнишаталось по Москве столько, что невольно думалось: а остался ли кто на фронте?Судя по бодрому тону "Русской речи", еще кое-кто остался.
– Нет, Груня, этополитическая ошибка думать, что все они уже наши, – внушал Рогов, Груня во всеуши слушала. – Ты думаешь, солдатам этим, что в наш совдеп шастают, им чтонужно? Чего хочется? Им хочется на фронт не идти. И это хорошо! Но у них нетеще понимания, что винтовки их в князей, в загряжских, обратить надо, злостиклассовой нет. Вот наша задача, понимаешь? И вот кто этой злостью другихвооружить может – тот и есть вождь. И в тебе я чую такой дар, Аграфена. А чую явсегда безошибочно. В тебе куется железо, Аграфена! Верь мне и не оглядывайся,не смущайся полом своим, перед тобой еще многие мужики трепетать будут. Да,железо наше – основа нашей победы. Мир еще содрогнется, когда это железо вполный голос залязгает, только железом перевернешь старый мир, что стоит напути к царству высшей справедливости! Когда мы – ничто – станем надо всем! Имиллионы счастливых членов царства будут послушны единому движению пальцавождей своих – нас! Это будет высшая гармония на земле, и будет посрамленагармония умершего Господа Бога. Мы – вершина, а там, среди миллионов, – полноеравенство во всем, нет голодных, нет недовольных, все – строители царства! Нопуть к этому через железо! А на пути стоит князь Иван Загряжский. Отбросивмилосердие, отбросив даже намек на жалость, отбросив всякое слюнтяйство, всякоечистоплюйство, – всех и все растоптать, кто против, иначе растопчут нас. Всех ивсе – это надо осознать, Аграфена, это не просто слова, а действительно – всех!и все! Мир содрогнется от невиданного масштаба наших разрушений, и тем хуже длянего. Все содрогающееся будет уничтожено! Сгорит в пожаре мировой революции!Понимаешь?
Груня понимала. Ицеликом теперь готова была отдать себя этому замечательному делу. Она до дрожи,до упоенного помрачения вдохновлялась такими речами бревногубого Рогова. Онвидел это и старался вовсю. Шнырявшие в совдеп и из совдепа вскоре сталиотноситься к Груне очень серьезно. Одним коротким взглядом она пресекала всякиедвусмысленные поползновения на свой счет, неизбежные со стороны нетрезвойсолдатни. Да и что-то появилось в ее облике такое, что само останавливалоразболтанных войной и безбабьем солдат.