Изменилось выражение ее глаз.Поеживались те, кто попадал под их тягостное давление. Лицо ее, исхудавшее иосунувшееся, стало аскетически жестким и каким-то мертвенным, украшавшие егоженские живинки, девичья мягкость черт – все это исчезло, ямочки на щеках сталивпадинами-оврагами, тонкие синеватые губы ее были большею частью сжаты, и надвсем этим царил, будто выструганный из посеревшего старого дерева, широкий сгорбинкой нос с постоянно шевелящимися тоннелями ноздрей. Античный профиль сталпрофилем римского воина перед боем времен самых блестящих побед римскогооружия. И огромный спрессованный клубок роскошных волос на голове казалсясовершенно лишним. И вскоре она его срезала. Тогда же она сменила юбку нагалифе, а вместо блузки надела френч зеленый, а на него артиллерийскую кожануютужурку. Ничего женского теперь не угадывалось в ее облике, и когда прохожиеузнавали-таки в ней женщину, они оторопело останавливались и долго смотрели ей вслед.Худая, сутулая, оторопь наводящая на всех, перед кем вдруг возникала, онаявляла собой небывалое перерождение человека, возможное только в небывалоевремя, новую, небывалую волну которого так чуял и ждал бревногубый Рогов. ИГруня теперь чуяла и ждала. И наконец дождались они. Пошло ломиться времечко вовсе двери, как то предрекал Рогов, да так ломиться, что только держись. Горетем, кто не ожидал его. А таким, каким оно явилось, его не ожидал никто. Такимкровавым, таким беспощадным. Русский человек, с восторгом напяливший в февралекрасный бант, но в котором еще задержались остатки трезвого мышления, теперь,ломая руки, взывал: "А я, дурак, ходил, орал: долой царя!"
Распахивались русскиедвери, срывались с петель, сметались от напора ломившегося времени в лицепьяных солдат, фабричных рабочих и прочих обывателей с комиссаром Груней воглаве. Хозяева жилищ, куда врывалось невиданное доселе времявышибало, толькобыло ощериться собрались, но едва только пали первые из них у своих вышибленныхдверей, пронзенные штыками, как остальные, парализованные ужасом, съежились,зажмурились, втянули головы в плечи, опустили руки и решили, что спрятались.Извека мстившая вышестоящим, бунтующая чернь останавливалась инстинктивно перед капитальными устоями, на которых стоит мир, ибо ломка их грозила гибелью ией, но вот теперь ломалось все. Новые вожди новых бунтарей исступленнозвали-погоняли: вперед! – и, очарованные призывом, жадные до разрушениясолдатушки-ребятушки, не пошедшие на фронт, долбали яростно штыками остаткивековечных устоев, неся на тех же штыках беспредельную, небывалую власть своимсверхухватистым вождям. Краснобантная Москва оказалась неспособна ксопротивлению и сдалась почти без боя, хотя наглый напор можно было остановить.Робели ревгусары перед силой и еще как робели! И в панику кидались. Но почтиповсеместное отсутствие такой силы с каждым часом придавало напору все большеуверенности, пока она не перешла в ощущение полной безнаказанности. Лишькое-где кучки мальчиков– юнкеров дрались насмерть. Одна из таких кучек вышибларевгусар из огромного, доминирующего над площадью дома у Никитских ворот изаняла там оборону, преграждая путь к Кремлю от Садового кольца. И даже когдаКремль пал, эта кучка продолжала драться, вызывая неописуемую ярость у бревногубогоРогова и Груни, подчиненные которых никак не могли взять этот последнийантибольшевистский оплот в Москве. После двух десятков штурмов Рогов прицепил кпалке экспроприированную белую простыню, поднял это сооружение над головой ипочти бегом пошел к дому. Груня рванулась за ним.
– Ты куда? А ну назад! Атут кто?
– Кряк за нас справится,а я с тобой пойду...
– Веди к командиру, –рявкнул бревногубый Рогов загородившему ему дорогу юнкеру, когда они пересеклиплощадь.
– А ты не ори, на своихбандитов будешь орать, – спокойно сказал юнкер.
– Это вы бандиты, а мы –красногвардейцы.
– Чтобы это заявить, тыи пришел сюда с белым флагом?
И тут Груня увиделакнязя Ивана Григорьича.
– Чтобы это заявить, тыи пришел сюда с белым флагом?
И тут Груня увиделакнязя Ивана Григорьича. Он вышел из дверей и стоял неподвижно, ожидая, и гляделповерх голов парламентеров.
– Пошли назад, Рогов, –громко сказала Груня, – будем штурмовать.
– Погоди, не встревай!Слушай, поручик...
– Это Загряжский, Рогов.
– А-а... вот оно что.Да, мир тесен... Вот вы, значит, какой...
– Так что вам угодно,господа парламентеры? – спросил Загряжский.
– Иди к нам, князь,серьезно тебе говорю, – бревногубый Рогов подался к Загряжскому. – Все равнокрышка вашим. А у нас тебе дивизию дадут, а то, может, и больше. Думаю, у тогопрапорщика, что нынче главковерхом, и дым пожиже и труба пониже твоей. Чтоскажешь?
– Для этого пришли?
– Пришли, чтобы выпрекратили бесполезное сопротивление. Что Кремль взят давно, это хоть знаете?
– Знаем.
– Ну так что?
– Не смею задерживать.
– Вы не узнаете меня? –спросила тут Груня.
Князь вгляделся:
– Груня!
– Я, Иван Григорьич.
– И... и кто же тытеперь?
– Я твой могильщик,князь...
– Хм. Да я еще живой,Груня.
– Вы обречены.
– Может быть. Однако,Бог даст, я все-таки поотшибаю руки тебе и компаньону твоему.
Груня развернулась ипошла назад. За ней поспешил и Рогов.
Двадцать первый штурмтакже был неудачен, а двадцать второго не было, князь сам пошел на прорыв состатками отряда своего и прорвался, а на Спиридоньевской растеклись-рассеялисьпо одному. Да их почти и не преследовали, главное – последнему форпостуконтрреволюции в Москве конец, так и рапортовал бревногубый Рогов. Настроение унего было великолепное, хрен с ним, с Загряжским, свидятся еще – сведет еще Бог– так и сказал он и себе, и Груне.
– Ну, а ты чегораззявился, – накинулся он на солдата своего. – Мертвых, что ль, не видал?!
Солдат неподвижно застылнад убитым юнкером. Мертвый лежал на мостовой, а голова его лежала в лужесобственной крови. Лужа была небольшая и круглая и точно ореолом святостиобрамляла голову.
– Ангелочком лежит, –сказал бревногубый Рогов. – Ты, что ль, его?
Солдат кивнул.
– Ну и молодец. Чего такглазеешь? Не ты его, так он тебя.
Потом, когда крови будетне лужа, а море, убийцы не будут так глядеть на убитых. Пока же первые трупы намосковских улицах и площадях ошеломляли еще некоторых нерешившихся: в пылу бояперешагнул через него, но вот бой миновал, остыло, и ужасом пронзена душа, ещене исторгшая из себя старое уложение.
Побывала Груня и в селеродном по делам продразверстки, когда пришлось расстрелять двадцать бывшиходносельчан за то, что хлеб спрятали и не поверили Груниной угрозе, что кто самне сдаст, тому плохо будет. Не взяли в толк односельчане бывшие, не поняли, что"плохо" – это пуля в лоб. Или куда там придется.
Когда мать увидела Груню,с ней столбняк сделался и она поседела враз. Все от галифе дочкиного – никакглаз оторвать не могла. Учительша тоже поражена была, но быстро в себя пришла иобличать сразу бросилась:
– Вы растерзалиреволюцию, вы растоптали свободу!
– Мы растоптали вас, –отрезала Груня. – А свободу мы взяли себе. Вы – прирожденные рабы.
– Мы – рабы?! – опешилаучительша.
– Вы! – рявкнула Груня ипошла прочь от нее.
Когда расстреливали, кГруне солдатик подбежал:
– Товарищ Аграфена, тамодин орет, что он отец твой, что делать?
– А вы что делаете?
– Как? Так ить –расстреливаем.
– Ну так и расстреливай!
Потом она обходилаубитых и увидела труп отца. Долго смотрела на него.
– Тоже прятал? –спросила подошедшего бревногубого Рогова.