Вот вам другая идея, опять же – идея коллегимоего, кстати, саном облеченного, Царство ему Небесное! – идея Бога сугубоиндивидуальна. Она возникает у домашнего очага, в семейном уюте и, конечно же,не из страха перед природой, не вследствие умственной несостоятельности. ИдеяБога суть мечта, мечта о вечности. Существо разумное, человек, впадает вотчаяние от отсутствия вечности. Он не хочет умирать, ему щемяще хорошо, теплоу семейного очага, ему кажется, ему хочется, чтоб так было, что должно бытькакое-то еще высшее наслаждение, от которого никогда не устанешь, как, увы,устаешь-таки от очага семейного и всех прочих, что человек себе напридумал. Учеловека нет доказательств вечности, наоборот – каждодневная чья-то смерть,знание неизбежности своей должны бы убедить его, что никакой вечности нет. Ноон гонит от себя эту вопиющую видимость и творит Бога невидимого, Творцавсяческих, и это, по мнению сего мнения, есть высшее творение человеческогоразума. И ведь творение сие даже иллюзией не назовешь. И вот теперь человекразумный на свое творение переложил ответственность за все, что сам натворил, итеперь он требует вечности после здешних мучений, воздаяния, так сказать, зато, что выдуманный Бог заставляет его себя в рамках держать. И вот тут-то ивыступает человек национальный, ведь у такой идеи, а значит и всего из нее вытекающего,не может быть одинакового прочтения. Иудей-меняла не может так же смотреть наБога, как аравийский кочевник. У утонченного, уставшего от роскоши римлянина иохотника-германца разный Бог, даже если у Него одно имя, и рамки у всех разные.Бог же для русских вроде как Суворов для солдат – и любят его и слушатьсяхочешь-не хочешь надо, да еще некая вечная жизнь маячит, но однако же и в атакуидти тоже надо, не отвертишься. И вот что получается, заметьте, западныйчеловек, осознав свою конечность и отсутствие бессмертия, воспринимает это какдолжное, сей печальный факт не вызывает у него истерики. Русак же от сегоосознания приходит в ярость. Интеллигенция наша, вот уж точно сволочь таксволочь, начинает бешено бороться с Несуществующим, призывая, заставляя всехпрочих, менее грамотных, прозреть, как они. Прозрели...
– Наворотили вы тут, –сказал Дронов, – но все-таки врете вы все, вот он монастырь, вот они мы в нем.
– Ну и что? Да выпредставляете себе, что такое плод воображения сотен миллионов людей, сотенпоколений?! Да он же страшную силу имеет, гипнотизер же заставляет засыпатьдесятки людей, делать черт-те что, а тут... могла эта сила страшная,сконцентрированная в одном человеке, хоть в Спиридоне этом, заставитьбольшевиков не видеть нас? Почему бы нет?
– Но Бог...
– Ах, оставьте,пожалуйста! Все, что можно объяснить, замечательно объясняется без Бога. Все,что объяснить нельзя, Бог не объясняет и не помогает это делать.
Дронов со страхом ужепоглядел на бывшего ответственного и пробормотал вставая:
– Пойду я, АнатолийФедорыч.
– Так чаек же не допили.
– Пойду.
Бывший ответственныйусмехнулся и развел руками: "Ну, тогда не смею задерживать".
Дронов вышел на светБожий и зажмурился от солнца. Вдали он увидел Олю-маленькую, которая призывно махалаему руками.
– Надо ведь васзашивать, Александр Дмитрич, – сказала она подошедшему поручику, – снимайте-кавашу гимнастерочку.
– Да возможно ли еезашить-то?
– Оля-большая все может.
– А пока что ж, мнеголым ходить?
– Ну не голым, аполуголым, вот... а крестика нет на вас, Александр Дмитрич, а? – Оля-маленькаядержала в руках рваную гимнастерку и смотрела на голую грудь Дронова.
– Нету, как-то... Скажи,а почему тут переодеть нечего? Конфеты шоколадные есть, а толстовкикакой-нибудь нет?
– Ну, монашеского же выне наденете, а другого ничего нет.
– Да я знаю, что нет, апочему?
Оля-маленькая пожалаплечами: "Ну, ладно, вы пока можете у нас посидеть, коли стесняетесь такходить, а можете погулять.
Вы ведь на кладбище еще не были".
– Не был. Я вообще-то нелюблю кладбища, да и навидался я трупов.
– На кладбище неттрупов, на кладбище кресты да холмики.
– Да это я так, про текладбища, – поручик мрачно глядел на Олю-маленькую, – где без надписей накрестах "здесь покоится такой-то", а там... идешь в атаку и видишь,лежит-покоится Петька Буянов с разваленным животом и еще другие.
– Мир праху их и ЦарствоНебесное душам их, Александр Дмитрич, что ж еще сказать. А надписей на нашемкладбище никаких нет. Отец Спиридон говорит, что место захоронения христианинаозначается лишь крестом, больше ничего не нужно, вон там как раз отец Агафангелна кладбище, идите гляньте.
Маленькое кладбище былоаккуратным и тихим. К тишине монастыря здесь словно добавлялась своя, особеннаятишина, поглощавшая последние остатки душевных движений, связанных с внешнейсуетой. Здесь все внешнее просто уже не воспринималось, его вообще не было. Привзгляде же на отца Агафангела внешнее сразу вспоминалось: он был огромен,красен лицом и с черными мешками под буйными, беспокойными глазами, про такогоговорят: "наверняка пьяница".
– Увы, пил горькую. Дакак еще пил, – подтвердил с унылым вздохом монах, кланяясь Дронову, – и печатьонова на лице ношу.
– Да что это вы, –смутился поручик, – я и не подумал ничего.
– Подумали, вижу –подумали, и не ошиблись. И так меня, батюшка, зеленый змий обволок уже, чтопросто пропадал. А ведь я в иерейском сане. Вспомнить страшно, литургию ведь,прости Господи, служил на ногах еле стоя, – монах с тем же вздохомперекрестился. – И вот приходит однажды ко мне после очередной похмельнойлитургии старец Спиридон да и говорит: "Пойдем-ка, брат Агафангел,монастырь строить". "Да какой же, – говорю, – я Агафангел, Михаиля". А он и говорит: "Никакой ты не Михаил, а Агафангел". Вдов ябыл, деток Господь давно прибрал, пошел я за ним, с тех пор вот лицезрю всюмерзость окаянства своего и ужасаюсь. Страшно мне, батюшка, не представите как.
– Чего ж страшного тут?– поручик вспомнил свои слова, недавно сказанные Оле-маленькой.
– За себя страшно,батюшка, а здесь-то за себя еще страшнее, чем там, за стеной этой. Здесь всюбездну падения моего вижу, и вижу, что сил никаких нет из бездны выбраться,одна надежа на молитвы отца Спиридона. Иногда так подступит... ох, прямотчаяние находит, и вдруг отпустит – знать, молитва отца Спиридона дошла, –Агафангел поднял голову вверх и перекрестился. – Гляжу вот на кресты и о томдумаю, что и я скоро под таким же крестом лягу.
– А вы знаете, кто гдележит?
– А как же, всего-топять десятков покойничков, чего ж тут. Вот, под этим вот крестиком лежит рабБожий схимонах Иоанн, из артистов.
– Из артистов?
– Да, знаменит был,мирское имя вот забыл, но – знамени-ит! А вот и вспомнил – Саул Суховеев, такего прозывали.
– Суховеев?! Здесь?!
– А чего вы изумляетесь?
– Да как же... А мы ещедумали, куда пропал. Вообще-то все подумали, что где-нибудь утонул пьяный.
– Отец Спиридон к немупервому пришел, меня – окаянного – не считая. Первым он и преставился. Прямо спостели пьяненького его отец Спиридон поднял. А тот прямо и заплакал вдруг:"Пропадаю, говорит, отец". Спьяну оно, бывает, нападает такое,всплакнуть вдруг хочется. Я еще подумал, грешным делом, – и куда его такого? Идаже удовольствие чувствовал, что вот человека вижу, что ниже меня пал.
А отец Спиридон и говорит:да, говорит, не пропадаешь, а совсем пропал, для этого мира пропал – длягорнего мира найтись должен. А он, артистик-то, собачонкой побежал за отцомСпиридоном и даже такие слова шептал: "Спаси меня, святой отец". Аведь вся Россия знала его, легенды какие про него ходили, какие кутежи, какиескандалы.