Я не замечал в
нем ослабления остроты мысли или воли, но былая сосредоточенность и упорство
совершенно исчезли, он скоро уставал и принимался зевать, и теперьвносил в
денежныеделатулегкость,котораяграничиласлегкомыслиемибыла
совершеннонеуместна.Правда,чтостех пор,как отпаланеобходимость
удовлетворятьдомогательстваБаллантрэ,унасбыломеньшеоснований
возводить в принцип строжайшую точность и бороться за каждый фартинг. Правда
ито,что во всехэтих послаблениях не былоничегочрезмерного, иначе я
никогданепринялбы вних участия. Однаковсеэто означалоперемену,
небольшую,нозаметную; и хотя никто не сказалбы, что хозяин мой сошел с
ума,однако никто не мог бы отрицать, чтохарактер у него изменился. Такая
же перемена сохранилась до конца в его наружности и манерах. Казалось, что в
жилах его всееще оставались следы горячки, движения стали порывистей, речь
заметно более многословной,хоть и не бессвязной. Егоразум теперь охотнее
принималсветлыевпечатления,он радостно отзывалсяна них иоченьими
дорожил,но при малейшем намеке назаботу или осложнениевыказывалявную
раздражительность и соблегчениемотстранял их от себя.Именно этому он и
обязанбыл безмятежностью своих последних лет, но в этом-тоитаилась его
ненормальность.Значительнаячастьнашейжизнипроходитвсозерцании
неизбежного инепоправимого, номистер Генрив тех случаях, когдане мог
усилием мыслиотогнатьзаботу, стремился сейчас же и любой ценой устранить
ее причину, разыгрывая попеременно тострауса, тобыка. Этомунеотвязному
страхуперед больюяприписываю всенеобдуманные излополучные поступки
следующих лет. Именно этим и объясняется то, чтоон избил конюхаМакмануса
--поступок,стольневязавшийся спрежнимповедением мистераГенри и
вызвавшийтакмноготолков.Именно этомуобязаны былимы потерей свыше
двухсот фунтов: половинуэтих денег я могбыспасти, если быонв своем
нетерпении не помешал мне. Но он предпочитал потерю или какую-нибудь крайнюю
меру всякому длительному напряжению мысли.
Однаковсеэто увело меня от непосредственной нашей заботы техдней:
вопроса-- помнит он, что сделал, илизабыл, иесли помнит,какк этому
относится. Обнаружилось это внезапно,и так,чтоя был поражен до глубины
души.Он уженесколькоразвыходилна воздух и прогуливался по террасе,
опираясьнамоюруку.Ивотоднаждыонобернулсяко мнеи,словно
провинившийсяшкольник,состранной,беглойулыбкойспросилменя
таинственным шепотом и без всякого предупреждения:
-- Где вы его похоронили?
Я не мог выговорить ни слова.
-- Где вы его похоронили? -- повторил он. -- Я хочу видеть его могилу.
Я понял, что лучше всего рубить сплеча.
-- Мистер Генри,-- сказал я.
-- Мистер Генри,-- сказал я. --У меня для вас есть новости, которые
вас порадуют. Судя повсему, руки ваши не обагрены егокровью.Я сужупо
рядууказаний,и все ониговорято том, чтобрат вашнеумер, нобыл
перенесен вобмороке набортлюггера. Итеперь он, должнобыть,вполне
здоров.
Я не мог разобраться в выражении его лица.
-- Джеме? -- спросил он.
--Да,ваш брат Джеме,-- ответиля. -- Янестал бывысказывать
необоснованной надежды, но я считаю весьма вероятным, что он жив.
-- Ах! -- сказал мистерГенри и, внезапно поднявшись с еще непривычной
для меня порывистостью, приложил палец к моей груди и прокричал мне каким-то
визгливым шепотом: -- Маккеллар, -- вот его собственные слова, -- Маккеллар,
ничто не может убитьэтого человека. Он не подвержен смерти. Он прикован ко
мне навеки, доскончания веков! --И, опустившисьв кресло, мистерГенри
погрузился в угрюмое молчание.
Черездва-три дня он сказал мне,всес тойжевиноватой улыбкойи
озираясь по сторонам, чтобы увериться, что мы одни:
-- Маккеллар, если будут у вас сведенияо нем, непременно скажите мне.
Не надо упускать его из виду, а не то он застигнет нас врасплох.
-- Он сюда больше не покажется, -- сказал я.
-- Нет,покажется. Где буду я, там будет и он. -- И мистер Генри снова
оглянулся.
-- Не надо внушать себе эти мысли, мистер Генри, -- сказал я.
-- Да, --отозвался он. -- Это хороший совет. Не будем думать об этом,
покрайней мередо новыхвестей.Дамы и не знаем,--добавилон, --
все-таки, быть может, он умер.
То, как он это сказал, окончательно подтвердилодогадку, на которуюя
до сих пор едва отваживался. Он не только не терзался содеянным, носожалел
о неудаче. Это открытие я держал про себя, боясь, что оно восстановит против
него жену. Ноямог бы не беспокоиться:онаи сама догадалась о том же и
сочла это чувство вполне естественным. И я могу смело утверждать, что теперь
мы трое былиодного мнения, и небыло бы в Дэррисдире вести желаннее,чем
весть о смерти Баллантрэ.
Однако невсетак думали, исключением был милорд. Едва моя тревога за
хозяинаначала ослабевать,как я заметилперемены встаромлорде -- его
отце,перемены,которыегрозилисмертельнымисходом. Лицо унегобыло
бледное и оплывшее;сидя у камина со своей латинской книгой, он, случалось,
засыпал и ронял книгу в золу; бывали дни, когда он волочил ногу, в другие --
запиналсявразговоре.Мягкость егообхождениядошла докрайности;он
беспрестанно извинялся по всякомуповоду, все время заботился, как быкого
не потревожить,дажесомнойобращался с вкрадчивой учтивостью. Однажды,
после тогокак он вызвалк себе своегоповеренного и долго просидел с ним
наедине,онповстречалменявзале,которуюпересекалнеуверенным,
заплетающимся шагом, и ласково взял за руку.