Этому
способствовала и цельмоего пребыванияна корабле; болезнь моя (каковабы
онанибыла) проистекалаизокружающего,иеслив этомнеповинен был
корабль, то, значит,повиненбылБаллантрэ. Ненависть истрах-- плохие
товарищи в пути. К стыду своему, я должен признаться, что и раньше испытывал
эти чувства -- засыпал с ними и пробуждался, ел и пил вместе с ними к все же
никогда ни до,ни после того не был я так глубоко отравлен ими и душевнои
телесно,как на борту"Несравненного". Я должен признать,что враг мой по
давал мне пример терпимости. В самые тягостные дни он проявлял приветливое и
веселое расположение и занимал меня разговорами, пока я мог это выдерживать,
а когда я решительно отклонял его авансы, он располагалсячитать на палубе.
Онвзялс собоюна корабль знаменитое сочинениемистера Ричардсона[44]
"Кларисса" и средипрочих знаков внимания читал мневслух отрывкииз этой
книги,причемдажепрофессиональныйоратор не могбысбольшейсилой
передать патетические ее места. Я, в свою очередь, читал ему избранные места
из библии, книги,из которойсостоялався моя библиотека. Для меняв ней
многое было ново, потому что(к стыду своему)я до того -- как, впрочем, и
до сего дня -- непростительно пренебрегал своими религиозными обязанностями.
Он, какглубокий ценитель,отдавалдолжноевысокимдостоинствамкниги.
Иногда, взяв ееуменя из рук,он уверенно находил нужную ему страницуи
своей декламацией сразу же затмевал мое скромное чтение. Но, странноедело,
он не делал для себяникакихвыводов из прочитанного, оно проходило высоко
над его головой, как летняя гроза:Ловлас и Кларисса, рассказ о великодушии
Давида и покаянные его псалмы,величавые страницы книги Иова и трогательная
поэзия Исайи -- все это длянегобылолишьразвлечением,какпиликанье
скрипкивпридорожнойхарчевне. Этавнешняяутонченностьивнутренняя
тупостьвосстановилименяпротивнего. Этобылавсетаже бесстыдная
грубость, которая,как язнал, скрывалась за лоскомего изысканных манер.
Часто его нравственное уродство вызывало у меня крайнее отвращение, а иногда
я прямошарахался от него, какотзлогодуха.Бывали минуты,когдаон
казался мне просто картонным манекеном, -- достаточно ударить кулаком по его
маске -- и за неюокажетсяпустота. И этот ужас (как мне кажется, вовсе не
напрасный) ещеувеличивал отвращение,которое он во мневызывал; когда он
входил, я весь содрогался, временами мне хотелоськричать, и случалось, что
я готов был ударить его. Это состояние,конечно, еще усугублялось стыдом за
то, что в последние дни в Дэррисдире я позволил себе так в нем обманываться.
Еслибы кто-нибудь сказал мне, что я способен опять поддаться егочарам, я
рассмеялся бы такому человеку прямо в лицо.
Возможно, что оннезамечал этого лихорадочного моегоотвращения,а
впрочем,едвали,--онбылслишкомпонятлив;вернее,длительныйи
вынужденный, досуг вызвал у него такую потребность в обществе,чтоон ради
этого готовбылзакрывать глазанамоюявную неприязнь.
Ктому жеон
настолько упивался своим голосом, так любил себяво всех своих проявлениях,
чтоэтопочти граничилосглупостью,нередкой спутницей порока.Втех
случаях,когда яоказывался неприступен, он затевал нескончаемые разговоры
сошкипером, хотя тотявно выказывалдосаду, переминаясь с ноги на ногу и
отвечая только отрывистым ворчаньем.
По прошествиипервойнеделимыпопали в полосу встречныхветрови
непогоды.Мореразбушевалось."Несравненный",ветхийиперегруженный,
носился по волнам, какщепка, так что шкипер дрожал засвои мачты, ая за
своюжизнь. Мынискольконепродвигались вперед.Накорабле воцарилось
уныние. Матросы, помощники, капитан -- все с утра до вечера придирались друг
кдругу. Воркотня и брань,с однойстороны,и удары -- сдругой,стали
повседневным явлением. Бывали случаи, когда команда вся целиком отказывалась
выполнять свой долг, имы в кают-компании из страха мятежа дважды приводили
оружиевбоевуюготовность, что для меня было первымслучаем обращения с
пистолетом.
К довершению всех золнас захватилшторм, имы уже предполагали, что
судно невыдержит. Япросиделв каюте с полудня до заката следующего дня;
Баллантрэ привязал себя ремнями кчему-то на палубе,аСекундра проглотил
какое-то снадобье и лежал недвижимый и бездыханный, -- так что все это время
я, можно сказать, провел в совершенном одиночестве. Вначале я был напуган до
бесчувствия,до беспамятства,словно оледенел отстраха.Затемдля меня
забрезжил лучутешения. Ведьесли"Несравненный"потонет, вместесним
пойдет ко дну существо, внушавшее всем нам такой страх и ненависть; не будет
большевладетеляБаллантрэ, рыбы станут играть меж реберего скелета; все
козниего окончатсяничем,его безобидные врагиобретутнаконецпокой.
Сначала, как я сказал, тобыллишьпроблеск утешения,но скоро мысль эта
озарилавсе как солнце.Мысльосмерти этогочеловека,отом, чтоон
освободитотсвоего присутствия мир,который для стольких отравлялсамим
своим существованием, всецело завладела моим мозгом. Я всяческилелеял ее и
находил все более приятной. Я представлял себе, какволны захлестнут судно,
какониворвутся вкаюту,короткий мигагонииводиночестве,вмоем
заточении. Я перебирал все эти ужасы, можно сказать,почти с удовольствием,
ячувствовал,чтомогувынестивсеэтоидажебольше,толькобы
"Несравненный", погибая, унес с собою и врага моего бедного господина.
К полудню второгодня завывание ветра ослабело;корабль уже больше не
кренился так ужасно, и для меня стало очевидно, что буря стихает. Да простит
мне бог, но лично я был этим огорчен. В эгоистичномувлечении всеобъемлющей
неотвязной ненавистью я забывалосуществовании безвинной командыи думал
только о себе и своем враге. Сам я был уже стариком, я никогда не был молод,
я не рожден был для мирских наслаждений,у меня было мало привязанностей, и
для меня несоставляло никакой разницы,утонутьли мне где-то в просторах
Атлантики,или же протянутьещенескольколет,чтобы умеретьнеменее
тягостно на какой-нибудь больничной койке.