Сам я был уже стариком, я никогда не был молод,
я не рожден был для мирских наслаждений,у меня было мало привязанностей, и
для меня несоставляло никакой разницы,утонутьли мне где-то в просторах
Атлантики,или же протянутьещенескольколет,чтобы умеретьнеменее
тягостно на какой-нибудь больничной койке. Я пална колени,крепко держась
за ларь,чтобы не мотатьсяпо всей ходившей ходуном каюте, и возвысил свой
голос посреди рева утихающего шторма, нечестиво призывая к себе смерть.
-- Боже! -- кричаля. -- Я был бы достойнее называться человеком, если
бы пошел и поразил этого негодяя,но ты еще в материнском чреве сделал меня
трусом. О господи! Ты создал менятаким, ты знаешь мою слабость, ты знаешь,
что любой облик смерти заставляет меня дрожать от страха. Но внемли мне! Вот
перед тобою раб твой, и человеческая слабость его отброшена. Прими мою жизнь
за жизньэтого создания, возьмиксебе нас обоих, возьмиобоихи пощади
безвинного!
Я молился этими илиещеболее кощунственнымисловами,пересыпаяих
нечестивыми возгласами,в которых изливал своюскорбьи отчаяние. Богво
благостисвоейневнял моей мольбе,и явсе ещепогруженбылвсвои
предсмертные моления, когдакто-то откинул с люка брезент и впустил в каюту
яркийпоток солнечногосвета. Я в смущении вскочил на ноги ис изумлением
заметил, что весь дрожу ишатаюсь,словноменя только что снялисдыбы.
Секундра Дасс, у которого прекратилось действие его снадобья, стоялв углу,
дико уставившисьна меня, а через открытый люккапитан благодарил меняза
мою молитву.
--Это выспасли судно, мистерМаккеллар, -- говорил он.-- Никакое
наше искусство не могло бы удержатьего наповерхности. Поистине --"коль
град господь не сохранит, стоять на страже втуне"!
Ябыл пристыжен заблуждением капитана, пристыжен изумлением и страхом,
с которыми глядел на меня индус, и униженнымизнаками почтения,которые он
затемпринялсямнеоказывать.Теперь-тоязнаю,что он, должнобыть,
подслушал и понял странный характер моих молений. Без сомнения, он сейчас же
довел это досведения своего хозяина, и сейчас, оглядываясь напрошлое,я
лучшемогу понять то, что тогда меня так озадачило, -- эти странные и (могу
сказать)одобрительные усмешки, которыми удостаивалменя Баллантрэ.Точно
так жемогу ятеперь понятьислова,которые втотвечер обронил он в
разговоре со мной. Торжественно подняв руку и улыбаясь, он сказал:
-- Ах, Маккеллар,некаждыйнасамом делетакойтрус,каким себя
считает... и не такой хороший христианин!
Онине подозревал,насколько онв этомправ.Потомучтомысль,
запавшая мне в грозный час бури,неоставляламеня,анепрошеные слова,
которыеворвалисьвмоимолитвы,продолжализвучатьвмоихушах.И
прискорбные последствия этого я должен чистосердечно рассказать,потому что
не могу допустить положения,при котором, обличая грехидругих, я скрыл бы
свои собственные.
И
прискорбные последствия этого я должен чистосердечно рассказать,потому что
не могу допустить положения,при котором, обличая грехидругих, я скрыл бы
свои собственные.
Ветер стих, но волнение еще усилилось. Всюночь корабль наш нестерпимо
трепало; наступил рассвет следующего дняи ещеследующего, а облегчение не
приходило. Было почтиневозможнопройти по каюте, старых, бывалыхморяков
так ишвыряло по палубе,а одного при этом жестоко помяло.Каждая доска и
скоба старого корабля скрипела и стонала, большой колокол на носу надрывно и
без перерыва звонил.
В один из этих дней мы с Баллантрэ сидели вдвоем на шканцах[45]. Надо
сказать, что ониу "Несравненного" были высоко приподняты.Ихограждал от
ударов волнпрочный ивысокий фальшборт, который, постарой моде,резным
завиткомпостепенносходилнанетизатемужесоединялсясносовым
фальшбортом.Такое устройство,преследовавшеескорее декоративные,ане
практические цели, приводило к тому, чтов ограждении палубы был просвет, и
какразвтомместеуграницыкормовойнадстройки, где при некоторых
маневрах корабля особенно потребнабыла защита. В этом именноместемыи
сидели, свесив ноги, Баллантрэ --ближе к борту, а я -- ухватившисьобеими
рукамизарешетчатыйлюккаюты.Нашеположение казалось мне темболее
опасным,что я определял силукачки пофигуре Баллантрэ, рисовавшейсяна
фоне заката в самом просвете фальшборта. То голова его возносилась чуть не в
зенит и длинная тень, пересекая палубу, прыгала далекопо волнамс другого
борта, то он проваливалсякуда-то мне под ноги и линия горизонта вздымалась
высоконадним,как потолок комнаты. Ясмотрел наэто не отрываясь, как
птицы,говорят,немогут оторватьсяот взгляда змеи.Крометого,меня
ошеломлялопоразительноеразнообразиезвуков,потомучтотеперь, когда
паруса были установлены так, чтобы помере возможности замедлять ход судна,
-- весь корабль сотрясался игудел, словно мельница на полном ходу. Сначала
мы говорили о мятеже, который намнедавно угрожал,этопривело нас к теме
убийства и представило такое искушение для Баллантрэ, против которого онне
мог устоять.Онрешил рассказатьмнеслучайиз жизниивместестем
покрасоваться передо мной своим талантом и порочностью. Делал онэто всегда
с большим увлечением иблескоми имел обычнобольшойуспех. Но этотего
рассказ,мастерскипреподнесенныйвобстановке такогосмятения,причем
рассказчик то взиралнаменя чуть линес небес, ато выглядывал из-под
самыхподошв, --этот рассказ, уверяювас, произвелнаменясовершенно
особое впечатление.
--Одинмой приятель, граф,--такначал он, --питал смертельную
вражду кпоселившемуся в Риме барону-немцу.Причинаэтойвражды длянас
несущественна,важно то,что он твердорешилотомститьбарону,нодля
верности хранил это в глубокой тайне.