Елизавета Павловна шла через сад с другой дамой, всплескивая
руками, что-то живо на ходу рассказывая, - высокая, румяная, в большой
дрожащей шляпе. Илья Ильич с букетом стоял и кланялся... В пестром мареве
(ибо Иннокентий, несмотря на небольшую репетицию гражданского презрения,
проделанную накануне, находился в сильнейшем замешательстве) мелькали молодые
люди, бегущие дети, чья-то шаль с яркими маками по черному, второй фокстерьер,
- а главное, главное: скользящее сквозь тень и свет, еще неясное, но уже
грозящее " роковым обаянием, лицо Тани, которой исполнялось сегодня шестнадцать
лет".
Уселись. Он оказался в самом тенистом конце
стола, где сидевшие не столько говорили между собой, сколько смотрели,
все одинаково повернув головы, туда, где был говор и смех, и великолепный,
атласисто-розовый пирог, утыканный свечками, и восклицания детей, и лай
обоих фокстерьеров, чуть не прыгнувших на стол... а здесь как бы соединялись
кольцами липовой тени люди разбора последнего: улыбавшийся, как в забытье,
Илья Ильич; некрасивая девица в воздушном платье, пихнувшая потом от волнения;
старая француженка с недобрыми глазами, державшая под столом на коленях
незримое крохотное существо, изредка звеневшее бубенчиком... Соседом Иннокентия
оказался брат управляющего, человек тупой, скучный, притом заика; Иннокентий
разговаривал с ним только потому, что смертельно боялся молчать, и хотя
беседа была изнурительная, он с отчаяния за нее держался, - зато позже,
когда уже зачастил сюда и случайно встречал беднягу, не говорил с ним никогда,
избегая его, как некую западню или воспоминание позора..
Вращаясь, медленно падал на скатерть липовый
летунок..
Там, где сидела знать, Годунов-Чердынцев громко
говорил через стол со старухой в кружевах, говорил, держа за гибкую талию
дочь, которая стояла подле и подбрасывала на ладони мячик. Некоторое время
Иннокентий боролся с сочным кусочком пирога, очутившимся вне тарелки, -
я вот от неловкого прикосновения, перевалившимся и - под стол, - малиновый
увалень (там его и оставим). Илья Ильич все улыбался впустую, обсасывал
усы: кто-то попросил его передать печение - он залился счастливым смехом
и передал. Вдруг над самым ухом Иннокентия раздался быстрый задыхающийся
голос: Таня, глядя на него без улыбки и держа в руке мяч, предлагала -
хотите с нами пойти? - и он жарко смутился, выбрался из-за стола, толкнув
соседа, - не сразу мог выпростать правую ногу из-под общей садовой скамейки..
0 ней говорили: какая хорошенькая барышня;
у нее были светло-серые глаза под котиковыми бровями, довольно большой,
нежный и бледный, рот, острые резцы, - и когда она бывала нездорова или
не в духе, заметны становились волоски над губой. Она страстно любила все
летние игры, во все играла ловко, с какой-то очаровательной сосредоточенностью,
- и, конечно, само собой прекратилось простодушное ужение пескарей с Василием,
который недоумевал, - что случилось? - появлялся вдруг, около школы, под
вечер, и манил Иннокентия, неуверенно осклабясь и поднимая на уровень лица
жестянку с червями, - и тогда Иннокентий внутренне содрогался, сознавая
свою измену народу. Между тем от новых знакомых радости было мало. Так
случилось, что к центру их жизни он все равно не был допущен, а пребывал
на ее зеленой периферии, участвуя в летних забавах, но никогда не попадая
в самый дом. Это бесило его; он жаждал приглашения только затем, чтобы
высокомерно отказаться от него, - да н вообще все время был начеку, хмурый,
загорелый, лохматый, с постоянной игрой челюстных желваков, - и всякое
Танина слово как бы отбрасывало в его сторону маленькую тень оскорбления,
и Боже мой, как он их всех ненавидел - ее двоюродных братьев, подруг, веселых
собак.
Это бесило его; он жаждал приглашения только затем, чтобы
высокомерно отказаться от него, - да н вообще все время был начеку, хмурый,
загорелый, лохматый, с постоянной игрой челюстных желваков, - и всякое
Танина слово как бы отбрасывало в его сторону маленькую тень оскорбления,
и Боже мой, как он их всех ненавидел - ее двоюродных братьев, подруг, веселых
собак... Внезапно все это бесшумно смешалось, исчезло - и вот, в бархатной
темноте августовской ночи, он сидит на парковой калитке и ждет; покалывает
засунутая между рубашкой и телом записка, которую, как в старых романах,
ему принесла босая девчонка. Лаконический призыв на свидание показался
ему издевательством, но все-таки он поддался ему - и был прав: от ровного
шороха ночи отделился легкий хруст шагов. Ее приход, ее бормотание и близость
были для него чудом; внезапное прикосновение ее холодных, проворных пальцев
изумило его чистоту. Сквозь деревья горела огромная, быстро поднимавшаяся
луна. Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня
говорила, что завтра уезжает с матерью на юг и что все кончено, о, как
можно было быть таким непонятливым... "Останьтесь, Таня", - взмолился он,
но поднялся ветер, она зарыдала еще пуще... когда же она убежала, он остался
сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел прочь по темной и
как будто шевелившейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все
как-то расползлось, - но постепенно стянулось снова, и он уже был ассистентом
профессора Бэра (Behr) на чешском курорте, а в 1924 году, что ли, работал
у него в Савойе, и однажды - кажется, в Шамони - попался молодой советский
геолог, разговорились, и, упомянув о том, что тут пятьдесят лет тому назад
погиб смертью простого туриста Федченко (исследователь Ферганы!), геолог
добавил,чтовот постоянно так случается: этих отважных людей
смерть так привыкла преследовать в диких горах и пустынях,что
ужебезособогоумысла,шутя, задевает их при всяких других
обстоятельствах и, к своему же удивлению, застает ихврасплох,
-вот так погибли и Федченко, и Северцев, и Годунов-Чердынцев,
неговоряужеобиностранныхклассиках-Сник,
Дюмон-Дюрвилль...Аещечерезнескольколет Иннокентий был
проездом в Париже и, посетив по делу коллегу, уже бежал вниз по
лестнице, надевая перчатку, когда на одной из площадок вышла из
лифта высокая сутуловатая дама, в которойонмгновенноузнал
ЕлизаветуПавловну. "Конечно, помню вас, еще бы не помнить", -
произнесла она, глядя на в лицо ему, а как-то через егоплечо,
точнозанимстоял кто-то (она чуть косила). "Ну, пойдемте к
нам,голубчик",-продолжалаона,выйдяизмгновенного
оцепенения,иотвернуланоскомуголтолстого, пресыщенного
пылью мата, чтобы достать из-под него ключ. Иннокентий вошел за
ней,мучась,ибоникакнемогвспомнить,чтоименно
рассказывали ему по поводу того, как и когда погиб ее муж..
А потом пришла домой Таня, вся как-то уточнившаяся
заэтидвадцатьлет,суменьшившимсялицом и подобревшими
глазами, - сразу закурила, засмеялась, без стеснениявспоминая
сним то отдаленное лето, - и он все дивился, что и Таня, и ее
мать не поминают покойного и так просто говорят о прошлом, а не
плачут навзрыд, как ему, чужому, хотелось плакать, - или, может
быть, держали фасон? Появиласьбледная,темноголоваядевочка
летдесяти-"Авотмоя дочка, - ну пойди сюда", - сказала
Таня, суя порозовевший окуроквморскуюраковину,служившую
пепельницей.