ВернулсядомойТанинмуж, Кутасов, и Елизавета
Павловна, встретив его в соседней комнате, предупредила о госте
на своем, вывезенном из России, домашнем французском языке: "Le
fils dumaitred.eccolechesnousauvillage",-итут
Иннокентийвспомнил,как Таня сказала раз подруге, намекая на
его (красивые) руки, "regarde ses mains",-итеперь,слушая,
какдевочкасчудесной, отечественной певучестью отвечает на
вопросы матери, он успел злорадно подумать: "Небось, теперьне
начтоучитьдетейпо-иностранному",тоесть не сообразил
сразу, что ныне в этом русском языке и состоиткакразсамая
праздная, самая лучшая роскошь..
Беседа не ладилась; Таня, что-то спутав, уверяла,
чтоон ее когда-то учил революционным стихам о том, как деспот
пирует, а грозные буквы давно на стене уж чертит рукароковая.
"Другимисловами,перваястенгазета",-сказалКутасов,
любивший острить.Ещевыяснилось,чтоТанинбратживетв
Берлине,и Елизавета Павловна, принялась рассказывать о нем...
Вдруг Иннокентийпочувствовал:ничто-ничтонепропадает,в
памятинакопляются сокровища, растут скрытые склады в темноте,
в пыли, и вот кто-топроезжийвдругтребуетубиблиотекаря
книгу,невыдававшуюсядвадцать лет.Он встал, простился, его
неоченьзадерживали.Странно:дрожалиноги.Воткакая
потрясающаявстреча.Перейдячерез площадь, он вошел в кафе,
заказал напиток, привстал, чтобы вынутьиз-подсебясвоюже
задавленнуюшляпу.Какоеужасноена душе беспокойство... А
было ему беспокойно по нескольким причинам.Во-первых,потому
чтоТаняоказаласьтакойжепривлекательной,такойже
неуязвимой, как и некогда...
Берлин, 1936 г.
Владимир Набоков.
Бритва
Недаром в полку звали его: Бритва. У этого человека лицо
было лишено анфаса. Когда его знакомые думали о нем,томогли
егопредставитьсебетольковпрофиль,и этот профиль был
замечательный: нос острый, какуголчертежноготреугольника,
крепкий,как локоть, подбородок, длинные нежные ресницы, какие
бывают у очень упрямых и жестоких людей. Прозывался онИванов.
Втойкличке,которуюемунекогда дали, было странное
ясновидение. Нередко бывает, что человек по фамилии
Штейнстановитсяпревосходнымминералогом.Икапитан
Иванов, попав, после одного эпического побега и многихпресных
мытарств,вБерлин,занялсяименнотем,на что его давняя
кличка намекала,-- цирюльным делом. Служил он внебольшой,но
чистойпарикмахерской,гдекроменегостригли и брили двое
подмастерий,относившихсясвеселымуважениемк"русскому
капитану", и был еще сам хозяин -- кислый толстяк, с серебряным
грохотомповорачивавшийручкукассы,--ирщемалокровная,
прозрачнаяманикюрша,которая,казалось,высохлаот
прикосновении к бесчисленным человеческимпальцам,ложившимся
попятиштуксразуна бархатную подушечку перед ней.
Служил он внебольшой,но
чистойпарикмахерской,гдекроменегостригли и брили двое
подмастерий,относившихсясвеселымуважениемк"русскому
капитану", и был еще сам хозяин -- кислый толстяк, с серебряным
грохотомповорачивавшийручкукассы,--ирщемалокровная,
прозрачнаяманикюрша,которая,казалось,высохлаот
прикосновении к бесчисленным человеческимпальцам,ложившимся
попятиштуксразуна бархатную подушечку перед ней. Иванов
работал отлично, но некоторой помехой былото,чтоплохоон
говорилпо-немецки.Впрочем,онскоропонял,какнужно
поступать, а именно: ставить после однойфразывопросительное
"нихт?"(Нет (нем.)) а после следующей вопросительное "вас?"
(Что (нем.)) -- и потом опять "нихт?" итак далее, вперемежку. И
замечательно,что,хотяон научился стричь только в Берлине,
ухватки у него были точно такие же, как у российских стригунов,
которые,какизвестно,многострекочат ножницами впустую --
пострекочат, нацелятся, отхватят клок, другой, и опятьбыстро,
быстро,словнопоинерции,продолжаютхлопотать лезвиями в
воздухе. Его коллеги уважали его какраззаэтотщегольский
звон.
Ножницыдабритва,несомненно,холодные оружия, и этот
постоянный металлический трепет был чем-то приятен воинственной
душеИванова.Человеконбылзлопамятныйинеглупый. Его
большую, благородную, великолепную отчизну какой-то скучный шут
погубилради красного словца, и это он простить не мог. В душе
у него, кактугосвернутаяпружина,сжималасьдопорыдо
времени месть.
Однажды,вочень жаркое, сизое, летнее утро, оба коллеги
Иванова, пользуясь тем, что вэторабочеевремяпосетителей
почтине бывает, отпросились на часок, а сам хозяин, умирая от
жары и давно зреющего желания,молчаувелвзаднююкомнату
бледненькую, на все согласную маникюршу. Иванов, оставшись один
в светлой парикмахерской, просмотрел газету ипотом,закурив,
вышел, весь белый, на порог и стал глядеть на прохожих.
Мимомелькалилюдивсопровождениисвоих синих теней,
которые ломались на краюпанелиибесстрашноскользилипод
сверкавшиеколесаавтомобилей, оставлявших на жарком асфальте
ленточные отпечатки, подобные узорчатым шкуркам змей.Ивдруг
прямона белого Иванова свернул с тротуара плотный, низенького
роста господин в черном костюме, котелке и счернымпортфелем
подмышкой.Иванов,мигая от солнца, посторонился, пропустил
его в парикмахерскую.
Тогдавошедшийотразилсявовсехзеркалахсразу -- в
профиль,вполоборота,потомвосковойлысиной,скоторой
поднялся,чтобызацепитьсязакрюк, черный котелок. И когда
господин повернулся лицом к зеркалам,сиявшимнадмраморными
подставками,накоторыхзолотоми зеленью отливали флаконы,
Ивановмгновенноузналэтоподвижное,пухлявоелицо,с
пронзительнымиглазкамиитолстымродимымпрыщом у правого
крыла носа.