И вот тогда-то, под тахтою,
на обнажившемся полу,
живой, невероятно-милый,
он обнаружился в углу.
Внешний вид книги приятен.
Выжав из нее последнюю каплю сладости, Федор Константинович потянулся и
всталс кушетки. Ему сильно хотелось есть. Стрелки его часов с недавних пор
почему-то пошаливали, вдругпринимаясьдвигатьсяпротиввремени, так что
нельзя былоположиться наних, носудя по свету, день, собравшись в путь,
приселс домочадцамиизадумался. Когда же Федор Константиновичвышел на
улицу,его обдало (хорошо, что надел) влажным холодком:пока он мечтал над
своимистихами,шелповидимомудождь, вылощив улицу до самого ееконца.
Фургона уже не было, а на том месте, где недавно стоял еготрактор, у самой
панели осталосьрадужное, сприматом пурпура иперистообразным поворотом,
пятно масла: попугайасфальта. А как было имя перевозчичьей фирмы? Max Lux.
Что это у тебя, сказочный огородник? Мак-с. А то? Лук-с, ваша светлость.
"Дазахватилли яключи?"--вдругподумал ФедорКонстантинович,
остановившись иопустивруку вкарманмакинтоша. Там,наполнивгорсть,
успокоительно и веско звякнуло. Когда, три года тому, еще в бытность его тут
студентом, матьпереехала к Тане вПариж, она писала,что никакне может
привыкнуть к освобождению от постоянного гнета цепи, привязывающейберлинца
к дверному замку. Ему представилась ее радость при чтении статьи о нем, и на
мгновениеон почувствовалпо отношению к самому себе материнскую гордость;
малотого: материнская слеза обожгла ему края век.Но что мне внимание при
жизни,колия неуверен втом, чтодопоследней, темнейшей своей зимы,
дивясь, как ронсаровская старуха, мирбудет вспоминать обо мне? А всё-таки!
Мне ещедалеко до тридцати,ивот сегодня-- признан. Признан! Благодарю
тебя, отчизна, за чистый... Это,пропев совсем близко, мелькнула лирическая
возможность. Благодарютебя, отчизна,зачистый и какой-тодар. Ты,как
безумие...Звук"признан"мнесобственнотеперьиненужен:отрифмы
вспыхнула жизнь, но рифмасама отпала.Благодарю тебя,Россия,за чистый
и...второе прилагательное яне успелразглядеть привспышке --а жаль.
Счастливый?Бессонный?Крылатый? Зачистый икрылатый дар.Икры.Латы.
Откуда этот римлянин? Нет, нет, всё улетело, я не успел удержать.
Онкупил пирожков(одинсмясом, другой с капустой, третий с сагой,
четвертый с рисом, пятый... напятый нехватило) в русскойкухмистерской,
представлявшей из себя как бы кунсткамеру отечественной гастрономии, и скоро
справился с ними, сидя на сырой скамье в сквере.
Дождь полил шибче, точно кто-товдруг наклонил небо. Пришлось укрыться
в кругломкиоскеу трамвайной остановки. Там, налавке, двое с портфелями
обсуждали сделку, да с такими диалектическимиподробностями,чтосущность
товара пропадала, как при беглом чтениитеряешь обозначенный лишь заглавной
буквойпредмет брокгаузовскойстатьи.
Пришлось укрыться
в кругломкиоскеу трамвайной остановки. Там, налавке, двое с портфелями
обсуждали сделку, да с такими диалектическимиподробностями,чтосущность
товара пропадала, как при беглом чтениитеряешь обозначенный лишь заглавной
буквойпредмет брокгаузовскойстатьи.Трясястриженными волосами,вошла
девушкасмаленьким,сопящим,похожимна жабу бульдогом. Астранно--
"отчизна"и"признан", опятьвместе, итам,что-тоупорнозвенит.Не
соблазнюсь.
Ливеньперестал.Страшно просто, без всякого пафоса или штук зажглись
все фонари. Он решил, что уже можно -- с расчетом придти в рифму к девяти --
отправиться кЧернышевским. Какпьяных,что-то егоохраняло, когда онв
таком настроениипереходилулицы.В мокром луче фонаряработал наместе
автомобиль: капли на кожухе все до одной дрожали.Ктомог написать? Федору
Константиновичуникакнеудавалось выбрать.Этотбылдобросовестен, но
бездарен;тот --бесчестен,адаровит;третийписалтолькоопрозе;
четвертый -- только о друзьях; пятый... и воображению Федора Константиновича
представился этот пятый: человек его возраста, даже, кажется, на год моложе,
напечатавший зате-же годы, втех-же эмигрантских изданиях небольшеего
(тут стихи, там статью), но который, каким-то непонятным образом, едва ли не
с физиологической естественностью некойэманации, исподвольоделся облаком
неуловимойславы, так чтоимяего произносилось --не то, чтобособенно
часто,носовершенно иначе, чем все прочиемолодые имена; человек, каждую
новуюстрочкукоторого он,презираясебя,брезгливо,поспешнои жадно
поглощал в уголку, стараясь самым действием чтенияистребить в ней чудо--
после чего днядване моготделаться ни от прочитанного,ниотчувства
своего бессилияи тайной боли, словно в борьбе с другим поранил собственную
сокровенную частицу;одинокий, неприятный, близорукий человек,скакой-то
неправильностью во взаимном положении лопаток. Но я всё прощу, если это ты.
Ему казалось, что онсдерживает шаг дошляния, однако попадавшиеся по
пути часы (боковые исчадия часовых лавок) шли еще медленнее, и когда у самой
цели он одним махом настиг Любовь Марковну, шедшую туда же, он понял, что во
весь путь нетерпение несло его, как на движущихся ступеньках, превращающих и
стоячего в скорохода.
Почему, если уж носилапенснээтапожилая, рыхлая,никем не любимая
женщина,то всё-такиподкрашивала глаза?Стеклапреувеличивалидрожьи
грубость кустарной росписи,и отэтого ее невиннейшийвзгляд получался до
того двусмысленным, что нельзя было от него оторваться:гипноз ошибки. Да и
вообще, едва ли не всё в ней было основано на недоразумении, -- и как знать,
небылоли этодажеформойумопомешательства,когдаонадумала,что
по-немецки говорит,как немка, чтоГольсуортикрупныйписатель, иличто
Георгий Иванович Васильев патологическинеравнодушен к ней? Она былаодной
извернейших посетительниц литературных посиделок,которые Чернышевскиев
союзе с Васильевым,толстым,старым журналистом, устраивали дважды в месяц
по субботам;сегоднябылтольковторник;иЛюбовьМарковнаещежила
впечатлениями прошлой субботы,щедро ими делясь.