Тогда
впервые яиувиделее и был немало озадачен, когда вдруг этапухленькая,
страшно подвижная,с ослепительносинимиглазами, женщина, средипервого
разговора со мной залилась слезами, точно без всякой причины распался полный
доверху хрустальный сосуд, ине спуская с меня танцующего взгляда, смеясь и
всхлипывая,пошла повторять:"Божемой,каквы мненапомнили его,как
напомнили!"Откровенность,скоторойприследующих встречах со мной она
говорилаосыне, о всех подробностях егогибели и о том, как он теперь ей
снится (чтобудто беременнаим, взрослым, а сама,как пузырьпрозрачна),
показалась мне вульгарным безстыдством, тем более покоробившим меня, когда я
стороной узнал,что онабыла немножкообиженатем,что я не отвечалей
соответственной вибрацией, апросто переменил разговор, когдазашла речь о
моем горе, о моей утрате. Но очень скоро я заметил, что этот восторг скорби,
среди которого она беспрерывно жила, умудряясь не умеретьот разрыва аорты,
начинаеткак-то меня забирать ичего-тоотменя требовать. Вы знаете это
характерноедвижение,когдачеловеквамдаетв рукидорогую длянего
фотографиюиследитзавамисожиданием... а вы, длительноинабожно
посмотревнаневинно ибезмысли о смертиулыбающеесялицо наснимке,
притворно замедляете возвращение, притворно тормозите взглядом свою же руку,
отдавая карточкусзадержкой, словнобыло бы неучтиворасстатьсясней
вдруг. Вот этусерию движений мы проделывали сАлександройЯковлевной беэ
конца.Александр Яковлевичсиделзасвоимосвещеннымвуглустолом и
работал,изредкапрочищаягорло,--составлялсвойсловарьрусских
технических терминов,заказанный ему немецким книгоиздательством. Было тихо
и нехорошо. Следывишневого варенья на блюдце мешались с пеплом. Чем дальше
онамне рассказывала о Яше, тем слабее он меня притягивал, --о нет,мы с
ним были малосхожи (куда меньше,чемполагала она,во внутрьпродлевая
совпаденье наших внешних черт, которых она к тому же находила больше, чем их
былонасамом деле, абыло, опять-таки,только то немногое на виду,что
соответствовало немногому внутри нас) и едва ли мы подружились бы, встреться
я с ним во время.Его пасмурность,прерываемая резким крикливымвесельем,
свойственным безъюморным людям; его сентиментально-умственные увлечения; его
чистота,котораясильно отдавала бы трусостью чувств,кабы не болезненная
изысканностьихтолкования;его ощущение Германии; его безвкусные тревоги
("неделю былкак в чаду",потомучтопрочиталШпенглера);наконец, его
стихи... словом всё то, что для его матери было преисполнено очарования, мне
лишьпретило.Как поэт онбыл,по-моему,оченьхил; оннетворил, он
перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа;
но еслине гибли они той или другойболееили менее геройской смертью--
ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали
досканально(о,этиЯшинытетради,полныеритмическихходов,--
треугольниковда трапеций!),-- онивбудущем отклонялисьот литературы
совершенно и если выказывали вчем-либоталант, то уж в областинауки или
службы,а нето по-простухорошо-налаженнойжизни.
.. словом всё то, что для его матери было преисполнено очарования, мне
лишьпретило.Как поэт онбыл,по-моему,оченьхил; оннетворил, он
перебивался поэзией, как перебивались тысячи интеллигентных юношей его типа;
но еслине гибли они той или другойболееили менее геройской смертью--
ничего общего не имеющей с русской словесностью, которую они, впрочем, знали
досканально(о,этиЯшинытетради,полныеритмическихходов,--
треугольниковда трапеций!),-- онивбудущем отклонялисьот литературы
совершенно и если выказывали вчем-либоталант, то уж в областинауки или
службы,а нето по-простухорошо-налаженнойжизни. Онвстихах, полных
модных банальностей,воспевал "горчайшую"любовь к России,--есенинскую
осень, голубизну блоковских болот, снежок на торцах акмеизмаи тотневский
гранит, на котором едва уж различим след пушкинского локтя. Егомать читала
их мне, сбиваясь,волнуясь,с неумелой гимназической интонацией, вовсене
шедшей к этимпатетическимпэонам,-- которые сам Яша, должно быть, читал
самозабвенным певком, раздувая ноздри и раскачиваясь,встранном блистании
какой-то лирической гордыни, после чего тотчас опять оседал, вновь становясь
скромным,вялымизамкнутым.Эпитеты,унегожившиевгортани,
"невероятный","хладный", "прекрасный",--эпитеты,жадноупотребляемые
молодымипоэтами его поколения, обманутыми тем, что архаизмы, прозаизмы или
простообедневшие некогда слова вроде "роза",совершивполный круг жизни,
получали теперь в стихахкак бы неожиданную свежесть,возвращаясь с другой
стороны, -- этислова, вспотыкавшихся устахАлександры Яковлевны, как бы
делали еще одинполукруг,снова закатываясь,снова являя всюсвою ветхую
нищету -- и тем вскрывая обман стиля.Кромепатриотическойлирики, были у
него стихи о каких-то матросских тавернах; о джине и джазе, который он писал
на переводно-немецкий манер: "яц"; были и стихи о Берлине с попыткой развить
унемецкихнаименованийголос,подобнотому,как,скажем,названия
итальянскихулиц звучат подозрительно приятным контральто в русских стихах;
были у него и посвящения дружбе, без рифмы и безразмера,что-то путанное,
туманное, пугливое, какие-тодушевные дрязги и обращение на вы к другу, как
на вы обращается больной французкБогуили молодаярусскаяпоэтессак
любимому господину. И всёэто было выражено бледно,кое-как, со множеством
неправильностейвударениях, --у негорифмовало"предан"и "передан",
"обезличить"и"отличить","октябрь"занималтри меставстихотворной
строке, заплатив лишь за два,"пожарище" означало большой пожар, иеще мне
запомнилось трогательноеупоминаниео"фрескахВрублева", --прелестный
гибрид, лишнийраздоказывавшиймне наше несходство,-- нет,он немог
любитьживопись так, как я. Свое настоящее мнение о его поэзии я скрывал от
Александры Яковлевны, а те принужденные звукинечленораздельного одобрения,
которыеяиз приличияиздавал,понималисьеюкак хаос восхищения.