..
-- куда из нашегоАлександровского, волеюгорячечноймечты, перекочевывал
вместесо своим каменным верблюдом генерал Николай Михайлович Пржевальский,
тутжепревращающийся встатую моего отца, который в это времянаходился
где-нибудь,скажем, между Кокандом иАсхабадом -- или на склонах Сининских
альп. Какмы с Таней болели!То вместе, то поочереди; и какмне страшно
бывало услыхать между вдали стукнувшею и другою, сдержанно тихою, дверьми ее
прорвавшийсяшаг ивысокийсмех, звучавшийнебесным комне равнодушием,
райским здоровьем, бесконечно далекимот моего толстого, начиненного желтой
клеенкой компресса, ноющихног, плотскойтяжести и связанности, -- но если
хворала она, каким земным и здешним, каким футбольным мячом, чувствовал себя
я,глядянанее,лежащуювпостели,отсутствующую,обращеннуюк
потустороннему, а вялой изнанкойко мне! Опишем: последнюю попыткуобороны
перед капитуляцией, когдаещене выйдя из течениядня, скрываяот самого
себя жар, ломоту, и по мексикански запахиваясь, маскируешь притязания озноба
подвидом требований игры, а через полчаса сдавшись и попав в постель, тело
ужене верит,что вот только что играло,ползалопо полу залы, по ковру,
покаврем.Опишем:вопросительнотревожнуюулыбкуматери,только-что
поставившей мне градусник (чего онане доверяла ни дядьке, ни гувернантке).
"Что жеты так скапутился?" -- говоритона, ещепробуяшутить.Ачерез
минуту: "Я уже вчера знала, что у тебя жар,меня необманешь". А еще через
минуту: "Сколько, думаешь, у тебя?" И наконец: "Мне кажется,можно вынуть".
Онаподноситраскаленныйградусникксветуи,сдвинувочаровательные
котиковые брови,которыеунаследовалаи Таня,долгосмотрит... и потом,
ничегоне сказав,медленно отряхнув градусникивкладываяего в футляр,
глядит наменя, словно несовсем узнает, а отец, задумавшись,едет шагом по
весенней, сплошь голубойот ирисов, равнине;опишем ибредовое состояние,
когдарастут,распираямозг,какие-товеликиечисла,сопровождаемые
непрекращающейся, словнопосторонней,скороговоркой, какесли бы в темном
саду при сумасшедшем доме задачника, наполовину (точнее -- на пятьдесят семь
сто одиннадцатых)выйдя из мира, отданного в рост -- ужасного мира, который
они обречены представлять в лицах, -- торговкаяблоками, четыре землекопа и
Некто, завещавший детям караван дробей, беседовали под ночной шумок деревьев
о чем-нибудь крайне домашнеми глупом,но темболее страшном,темболее
неминуемооказывавшимсявдругкакразэтимичислами,этойбезудержно
расширяющейсявселенной(что,дляменя,проливаетстранныйсветна
макрокосмическиедомыслы нынешних физиков).Опишем ивыздоровление, когда
уже ртуть нестоит спускать,иградусник оставляется небрежнолежатьна
столе, где толпа книг, пришедших поздравить,инесколько просто любопытных
игрушек вытесняют полупустые склянки мутных микстур.
Опишем ивыздоровление, когда
уже ртуть нестоит спускать,иградусник оставляется небрежнолежатьна
столе, где толпа книг, пришедших поздравить,инесколько просто любопытных
игрушек вытесняют полупустые склянки мутных микстур.
Бювар с бумагою почтовой
всего мне видится ясней;
она украшена подковой
и монограммою моей.
Уж знал я толк в инициалах,
печатках, сплющенных цветках
от девочки из Ниццы, алых
и бронзоватых сургучах.
В стихине попал удивительный случай,бывшийсомнойпослеодного
особенно тяжелого воспаления легких. Когда всеперешлив гостиную, один из
мужчин, весь вечер молчавший... Жар ночьюсхлынул, я выбралсяна сушу. Был
я, доложу явам, слаб, капризен и прозрачен -- прозрачен,какхрустальное
яйцо.Матьпоехаламнепокупать...что--яне знал-- однуиз тех
чудаковатыхвещей,накоторыевремя отвремени язарилсясжадностью
брюхатойженщины, --послечего совершенноонихзабывал,--но мать
записывалаэтиdesiderata. Лежав постелипластомсреди синеватых слоев
комнатных сумерек,я лелеял в себе невероятнуюясность, как случается, что
между сумеречных тучдлитсядальняя полосалучезарно-бледного неба, и там
видны как бы мыс и мели Бог знает каких далеких островов, -- и кажется, что,
еслиещенемножкоотпуститьвдальсвое легкое око, различишьблестящую
лодку, втянутую навлажный песок и уходящие следы шагов, полные яркой воды.
Полагаю,что в туминуту я достиг высшего предела человеческогоздоровья:
мысль мояомылась,окунувшись недавновопасную,не поземномучистую
черноту; и вот, лежа неподвижно и даже не жмурясь, я мысленно вижу, какмоя
мать, в шеншилях и вуали с мушками, садитсяв сани (всегда кажущиеся такими
маленькими по сравнению со стеатопигией русского кучера тоговремени),как
мчит ее,прижавшуюсизо-пушистуюмуфту клицу, воронаяпараподсиней
сеткой.Улицаза улицей развертываетсябез всякогомоегоусилия;комья
кофейногоснегабьют впередок. Вот сани остановились.ВыезднойВасилий
соскальзывает сзапяток,одновременноотстегиваямедвежью полость, и моя
матьбыстро идетк магазину, название ивыставку которогоянеуспеваю
рассмотреть, таккаквэто мгновениепроходит иокликает ее (но она уже
скрылась) мой дядя, а ее брат, и на протяжении несколькихшаговя невольно
сопутствую ему, стараясьвглядеться в лицо господина, с которым он удаляясь
беседует,носпохватившись, я поворачиваюобратноипоспешновтекаюв
магазин,где матьужеплатит десять рублейза совершеннообыкновеннный,
зеленыйфаберовскийкарандаш, который бережно заворачиваетсяв коричневую
бумагу двумя приказчиками и передается Василью, вот уже несущему его за моей
матерью в сани,вот уже мчащиеся потакимто и такимтоулицам назадк
нашему дому, вот уже приближающемуся к ним; но тут хрустальное течение моего
ясновидения прервалось тем, что Ивонна Ивановна принесла мне чашку бульона с
гренками: я так был слаб, что мне понадобилась еепомощь, чтобы присесть на
постели, она далатумакаподушке иустановилапередо мной поперек живого
одеялапостельныйстоликна карликовых ножках (с извечнолипким уездом у
юго-западного угла).