Тутон напомнил мне, как в первый день, когда он пришел в библиотеку (один,
шести лет от роду), мисс Оверман - моглаонаилинетсудитьостихах -
открылакнигусизображениемкатапультыЛеонардода Винчи и, улыбаясь,
положилапередним,ичто он никакой радости не испытает, если, закончив
стихотворение,поймет,чтомиссОверманбудетчитатьего с трудом, не
чувствуя ни того удовольствия, ни той душевной приязни, какую она чувствует,
читаясвоего любимого мистера Браунинга или столь же ей дорогого и столь же
понятного мистера Вордсворта. На этом наш спор - моиаргументыиего
возражения - былисчерпан. Нельзя спорить с человеком, который верит - или,
вернее, страстно хочет поверить, - чтозадачапоэтавовсе не в том, чтобы
писать,как он сам хочет, а скорее в том, чтобы писать так, как если бы под
страхомсмертнойказнинанеговозложили ответственность за то, что его
стихибудутнаписаны только таким языком, чтобы его поняли все или хотя бы
почти все знакомые старушки-библиотекарши.
Человекупреданному,терпеливому,идеальночистомувсеважнейшие
явления в мире - быть может, кроме жизни и смерти, так как это только слова,
- вседействительноважныеявлениявсегда кажутся прекрасными. В течение
почти трех лет до своего конца Симор, по всей вероятности, всегда чувствовал
самое полное удовлетворение, какое только дано испытать опытному мастеру. Он
нашелдлясебяту форму версификации, которая ему подходила больше всего,
отвечалаегодавнишним требованиям к поэзии вообще, и, кроме того, как мне
кажется, даже сама мисс Оверман, будь она жива, вероятно, сочла бы эти стихи
"интересными", быть может, даже "приятными по стилю" и, уж во всяком случае,
"увлекательными", конечно, если бы она уделяла этим стихам столько же любви,
сколько она так щедро отдавала своим старым, закадычным друзьям - Браунингу
иВордсворту.Разумеется, описать точно то, что он нашел для себя, сам для
себя выработал, очень трудно [8].
Дляначаласледуетсказать,чтоСимор,наверно, любил больше всех
других поэтических форм классическое японское хокку - тристроки,обычно в
семнадцатьслогов,ичтосамонтоже писал-истекал, как кровью, такими
стихами (почти всегда по-английски, но иногда - надеюсь,чтояговорюоб
этом с некоторым стеснением, - ипо-японски, и по-немецки, и по-итальянски)
.Можно было бы написать - иобэтом,наверно,напишут,-чтопоздние
стихотворенияСиморав основном похожи на английский перевод чего-то вроде
двойногохокку,если только такая форма существует, и я не терял бы на это
описаниестолько лишних слов, если бы мне не становилось как-то муторно при
мыслиотом,чтовкаком-нибудьтысячадевятьсотсемидесятомгоду
какой-нибудьпреподавательанглийскойлитературы,человекусталый,но
неутомимый остряк, - аможетбыть,упасиБоже, это буду я сам! - отмочит
шутку,что, мол, стих Симора отличается от классического хокку, как двойной
мартиниотличается от простого.
А тот факт, что это неверно, нашего педанта
даже не затронет, лишь бы аудитория оживилась и приняла остроту как должное.
Словом,покаможно,постараюсьобъяснитьтолково и неторопливо: поздние
произведения Симора - шестистрочныйстих, не имеющий определенного размера,
хотяближевсего к ямбу, причем, отчасти из любви к давно ушедшим японским
мастерам, отчасти же по своей врожденной склонности как поэта - работатьв
полюбившейсяему, привлекательной и строгой форме, он сознательно ограничил
свойстихтридцатьючетырьмя слогами, то есть удвоил размер классического
хокку.Кромеэтого, все сто восемьдесят четыре стихотворения, которые пока
лежат у меня дома, похожи только на самого Симора, и ни на кого больше. Хочу
сказать,чтодажепозвучаниюонисвоеобразны, как он сам. Стих льется
негромогласно,спокойно,как, по его представлению, и подобает стиху, но в
неговнезапноврываютсякороткиезвучные аккорды, и эта эвфония (не могу
найтименее противное слово) действует на меня так, будто какой-то человек,
скореевсегоневполне трезвый, распахнул мою дверь, блестяще сыграл три,
четыреилипятьнеоспоримопрекрасныхтактовнарожкеи сразу исчез.
(Никогдадотого я не встречал поэта, который умел бы создать впечатление,
что посреди стиха он вдруг заиграл на рожке, да еще так прекрасно, что лучше
мнеобэтом больше не говорить. Хватит.) В этой шестистрочной структуре, в
этой очень своеобразной звукописи Симор, по-моему, делает со стихом все, что
отнегоожидаешь. Большинство из его ста восьмидесяти четырех произведений
скорееглубоки,чемлегкомысленны,ичитатьих можно где угодно и кому
угодно,хоть вслух ночью в грозу сироткам из детского приюта, но я ни одной
живойдуше не стану безоговорочно советовать прочитать последние тридцать -
тридцатьпять стихотворений, если этому читателю когда-нибудь, хотя бы раза
двавжизни,негрозиласмерть,даещесмерть медленная. Любимые мои
стихотворения, а у меня, безусловно, такие есть, - этодвапоследних
стихотворенияиз этого собрания. Думаю, что я никому не наступлю на любимую
мозоль,еслипросторасскажу,очемэтистихи.Впредпоследнем
рассказываетсяо молодой замужней женщине, матери семейства, у которой, как
этоназывается в моей старой книге о браке, есть внебрачная связь. Симор ее
никак не описывает, но она появляется в стихе там, где поэт вдруг выводит на
своемрожкеособенноэффектнуюфиоритуру,имнеэтаженщинасразу
представляетсяизумительнохорошенькой, не очень умной, очень несчастливой
и,вероятно,живущейвдвух-трехкварталахотмузеяизящных искусств
"Метрополитен". Она возвращается домой со свидания очень поздно - глазау
нее, как мне кажется, распухли, губная помада размазалась - ивдруг видит у
себянапостели воздушный шарик. Кто-то просто его там забыл. Поэт об этом
ничегонеговорит,ноэтообязательно должен быть огромный детский шар,
вероятно,зеленый,каклиствавЦентральномпаркеповесне.